Закат Европы ⇐ Авторские темы

[Gosha]

Освальд Шпенглер

История этой необыкновенной книти, с самого момента ее выхода в свет в мае 1918 года и вплоть до наших дней, оказалась историей обширных искажений и недоразумений.
Головокружительный шедевр, не оставивший равнодушным ни одного из соприкоснувшихся с ним современников, от в поперечном срезе-сколько-нибудь образованных обывателей до университетских профессоров и от-в срезе продольном-крупных промышленников до вершителей судеб эпохи, он по прошествии двух-трех десятилетий выглядел уже «шлаком», занявшим постылое место в историко-философских компиляциях. Теперь, из ретроспективы десятилетий, приходится выяснять, идет ли речь всего лишь о мощной сенсации с вполне естественным в этом случае эффектом скорейшего протрезвления или о чем-то гораздо более сложном, символическом, симптоматичном, как бы косвенно утверждающем прогноз автора о ссыхании, упрощении, переходе в феллашество европейского человека, европейского, по меньшей мере, читателя. Казалось бы, вся совокупность факторов, от прихотей авторской воли до вполне предсказуемых читательских стереотипов, была и в самом деле обращена на то, чтобы упростить, опошлить и уже непоправимо извратить многосложные внутренние изломы этой «дерзкой, глубокой, филигранной, абсурдной, подстрекательской и великолепной» (Льюис Мэмфорд) книги. Скажем так: книги, диковинным образом сумевшей совместить в себе сенсационность и глубину, одинаково потакая как вкусам публики, так и метафизической ностальгии родственных душ, где автору, с одной стороны, доводилось получать письма вроде письма какой-то старой дамы, признававшейся ему, что хотя она и не прочитала его книгу, но, возможно, он смог бы
посоветовать ей, куда и как следовало бы ей теперь вложить свои ценные бумаги, и где, с другой стороны, «Закат Европы» мог быть оценен как «наиболее значительная философия истории со времен Гегеля». Полярность, что и говорить, достаточно резкая, тем более что реакция с обеих сторон вполне отвечала провокационному составу самой книги, мастерски мимикрирующей свою романтическую немецкую незащищенность вытянутым в струнку прусским «стилем Гинденбург».

Мы вправе, впрочем, предположить, что уже одна эта сенсационность, прилипшая к книге с первых же дней ее рождения и таки осквернившая ее налетом несмываемой популярности, должна была бы насторожить более вдумчивого и брезгливого читателя, следовавшего старому ницшевскому априори: «Общепринятые книги-всегда зловонные книгу. Насторожить прежде всего самого автора, ницшеанство которого, по крайней мере в этом пункте, граничило с патологичностью, во всяком случае с возможностью написать однажды (вчерне, про себя) такое: «Я всегда был аристократом. Ницше был мне понятен, прежде чем я вообще узнал о нем». Жалобы на популярность нередки у Шпенглера, но характерно, что они отлично уживаются в нем с явной волей к популярности; текст «Заката Европы», уже с титульного листа ставшего самым броским заглавием века, изобилует местами, сработанными на эффект, притом-что интереснее всего-отнюдь не всегда в ущерб содержанию; тут временами демонстрируется прямо-таки невероятное мастерство подавать утонченнейшие и по самой своей структуре рассчитанные на вкус редкого эрудита нюансы мысли в этакой напористо-агитаторской манере; во всяком случае картина, типичная для тех лет,-Освальд Шпенглер, прогуливающийся с отрешенным видом по Швабингу, и студенты, благоговейно подталкивающие друг друга: «Вот идет Закат Европы!» -едва ли может быть списана на счет одних только студентов. Понять эту странную диалектику популярности и глубины без учета своеобразия самой эпохи, на фоне которой она разыгрывалась, было бы просто невозможно, и апелляция к упомянутому выше правилу Ницше, тем более что популярность самого Ницше переходила уже всякие границы, выглядела не больше чем очередной реминисценцией из старого доброго времени; привычные довоенные нормы культурно-духовной таксономичности лопались, как мыльные пузыри, в атмосфере воцаряющегося всеобщего хаоса, и если еще вчерашняя эзотерика могла уже вполне отвечать тематическому кругу газетных листков, позволяя любому фельетонисту горланить о том, что еще недавно только вышептывалось, то судить о водоразделе между популярностью и глубиной оказывалось занятием во всех смыслах непростым и неоднозначным.

Благовония шпенглеровской книги, пришедшейся как нельзя вовремя и ставшей в каком-то отношении самой своевременной книгой эпохи, странным образом не выветривались фактом ее общепринятости; не будем забывать, что сложнейшая фактура «Заката Европы», рассчитанная по существу на крайне узкий круг понимания 6, воспринималась на фоне полнейшего краха и передела прежней Европы и, стало быть, аудиторией если и мало что смыслившей в тонкостях контрапункта и теории групп, то самим строем своего апокалиптического быта вполне подготовленной к тому, чтобы музыкально, инстинктивно, физиологически различать на слух тысячеголосую полифонию аварийных сигналов, причудливо переплетающихся с щемяще- ностальгическими adagio в этой последней, может быть, книге европейского закала и размаха. Менялось уже само качество публики, влетевшей вдруг из столь ощутимой еще, столь размеренно-барской, «застойно»-викторианской эпохи в черные дыры эсхатологических «страхов и ужасов», когда безукоризненный метроном истории, по которому прилежно разыгрывались интеллектуальные extemporalia только что минувшего века, сорвался внезапно в такие ритмические непредвиденности, что не потерять голову (в обоих смыслах: физическом и в том, что «после физики») решительно выходило за рамки компетенции самой головы. Нам придется, хотим мы того или нет, вживаться в атмосферу «жизненного мира» шпенглеровской книги, придется так или иначе раскавычивать «Закат Европы» и предварять свое прочтение книги не post f actum ее, а ante factum, в факте ее еще не написанной, но уже-переживаемости; к чему нам иначе читать ее! [20]

[Gosha]

Закат одного европейца

Если бы вместо бесплодного вопроса о внешних влияниях обратились к не совсем обычному, но гораздо более плодотворному вопросу о самовлиянии, то понимание шпенглеровской книги было бы, по крайней мере, обеспечено в пункте имманентности. «Как возможен «Закат Европы»?», или в персонифицированной форме: «Как возможен Освальд Шпенглер?»-этот как бы кантовский вопрос предполагает отнюдь не кантовский, не тем более структуралистский тип подхода с его упразднением именно персонифицированного начала и закрытым «атеистическим» чтением текста, исключающим-в непрошибаемо безбожной традиции Лапласа-всякую нужду в «гипотезе творца». Спорить трудно; должно быть, существуют и такие тексты, которые вполне обходятся без названной гипотезы, скажем, тот же (по существу-любой) курс структуралистской поэтики, титулатура которого выглядит просто полиграфическим излишеством в ситуации, где имя автора могло бы решительно быть заменено именем любого из его «коллег» или всех оптом. Примем, однако, что есть имена во всех смыслах незаменимые. Более того, единственно объясняющие структуру созданных ими текстов. Читать «Закат Европы» как закрытый и довлеющий себе текст, безотносительно к трансформированной в нем подоплеке авторской судьбы,-значит иметь дело с очередной библиографической единицей из каталога «философия культуры»; есть и другой вариант прочтения, где текст Шпенглера, не исключая, по сути, возможности и даже необходимости чисто «объективированного» горизонтального усвоения, предполагает обязательность вертикально-генетического погружения в свою предысторию, совпадающую с индивидуальностью самого автора. Шпенглер, настаивающий на биографичности великих культур, как бы прямо обязывает нас считаться с биографичностью и его философии культуры, причем существенной оказывается точка пересечения обеих биографий в биогенетике авторского Я, онтогенез которого представляет собою сжатую до конкретной жизни филогенетическую рекапитуляцию мировых культур. Говоря проще и по существу, «морфология мировой истории», наделавшая столько шуму на научных, и не только научных, подмостках, была уникальным в своем роде опытом универсальной автобиографии, очищенной от всего случайно-эмпирического, побочного, обманно-субъективного и являющей «жизнь Освальда Шпенглера» в ее идеальном и первозданном протекании, как бы в жесте: вот как было на самом деле - не жалкая скорлупа эфемерно прожитых десятилетий, а чудовищно растянутое релятивистское пространство с «одновременно» сосуществующими в нем восьмью мировыми культурами. [44]

[Gosha]

Анатомия доктора Шпенглера

«Философию саму по себе я всегда основательно презирал. Для меня нет ничего более скучного, чем чистая логика, научная психология, общая этика и эстетика ... Каждая строка, написанная не с целью служения деятельной жизни, кажется мне никчемной». Отвечая в конце декабря 1922 года на письмо графа Кайзерлинга, приглашающего его принять участие в очередном симпозиуме своей «Школы мудростью> в Дармштадте, он мотивирует отказ в довольно оригинальных оборотах: «Ибо метафизикой нынче следовало бы заниматься лишь таким людям, которые способны на совершенно примитивное мышление и чувствование. Сюда относится общение с детьми, собаками, кошками, а вовсе не с молодыми людьми, набитыми теоретической ученостью. Лично я считаю своим преимуществом то, что мне никогда не довелось пройти нечто вроде философской школы и что я совершенно не знаком с современной философской литературой». Но что не дозволено быку, то дозволено Юпитеру, при случае становящемуся и быком, когда случай-сама Европа; в обоих предисловиях к «Закату Европы» речь идет именно о философии: философии эпохи и немецкой философии. Второй вариант особенно знаменателен: отождествлять себя с немецкой философией, никогда по существу философией этой не занимаясь и, более того, то и дело зашибая ее кегельбанными шарами харизматических переживаний, вполне отвечало характеру шпенглеровского ех ungue; без маленькой уступки все же не обошлось, тем более что список «предшественников» продолжал катастрофически расти; положение обязывало открыть родословную и обосновать притязания на немецкую философию соответствующей наследственностью. Он назвал три имени: Гёте, Ницше и Лейбница. Четвертое-хронологически первое- Гераклит - было уже названо им почти за два десятилетия до этого. [59]

[Gosha]

Стиль Гинденбург или последняя агония Тристана

Еще одним в совершенстве усвоенным уроком Ницше стало, пожалуй, качество парадоксов, переходящее в их количество. Придется среди прочего посчитаться и с тем, что человек, испытывающий отвращение к написанному слову и воспринимающий -мы знаем уже-письменный стол не иначе как «ежедневный инструмент пытки», способен в то же время и на такое дословно ницшевское признание: «Я пишу на лучшем немецком языке, который в настоящее время можно встретить в книгах»,-посчитаться скорее всего не столько с самим признанием, сколько с фактом, что это действительно было так или почти так. Оставим в стороне вопросы идеологии (к ним мы вернемся еще) и невозмутимо «научную» привычку видеть в книгах не книги собственно, а всего лишь «публикации», авторы которых, допустим, умеют научно мыслить, но вовсе не умеют писать, полагая, очевидно, что в случае «публикаций» это ничем не оправдываемая роскошь, чтобы не сказать-пыль в глаза. Предполагается: хорошо писать-удел «беллетристов», а не ученых мужей, которым вполне достаточно двух-трех сотен слов, чтобы быть «объективными» и презирать «беллетристов», имеющих открытый счет в словаре и пишущих не вмененные им романы, а что-то посягающее на жанр публикаций. Оставим это и начнем с того, что «Закат Европы»-роман, посягающий на жанр публикации,-есть прежде всего книга, исповедующая большой стиль и в последний, быть может, раз хранящая верность большому стилю, как тот римский солдат, перед подвигом которого преклонился Шпенглер, еще раз невольно выдавая самого себя: «Не бросать своего напрасного поста, без всякой надежды на спасение,-это долг. Выстоять, как тот римский солдат, останки которого нашли у ворот Помпеи, который умер, потому что при извержении Везувия его забыли снять с поста. Вот что такое величие, вот что значит иметь расу. Этот достойный конец-единственное, чего нельзя отнять у человека». Он и сам, как бы предчувствуя, что никто уже не произнесет ничего подобного над его останками, совершил этот погребальный обряд над собой, выстояв свой напрасный стиль в начинающемся извержении публикаций. Судьба распоряжалась как раз в традициях этого же стиля: университет отверг Шпенглера, несмотря на стиль, «беллетристы» не принимали его или настороженно косились на него из-за стиля. Для первых он выглядел слишком «поэтом», вторых отпугивала «ученость», вуалирующая слишком уж знакомые повадки большого художника. Некоторые отзывы мы уже слышали, но вот еще новые, на этот раз, впрочем, не чисто негативные, как у Т. Манна, но именно настороженные, как бы хмуро затаившиеся при виде «своего». Кафка, настоящий брат-близнец едва ли не по всем признакам отроду закатной биографии (по страху, бреду, снам, фантазиям, одиночеству, так и не написанным «Новеллам кастеллана»), когда его спросили однажды о Шпенглере, ограничился общей формулой: «Многие так называемые ученые транспонируют мир поэта в другую, научную плоскость и добиваются на такой лад славы и значимости». В переводе на более конкретный язык это могло бы читаться как перебежчик, двурушник, ренегат (ренегатом, вспомним, Шпенглер оказывался и с другого конца: в оценке Ф. Мейнеке). Еще большую настороженность, граничащую с ревностью, обнаружил Рильке. В ответ на восторженное письмо Лу Андреас-Саломе, обретшей, по ее словам, у Шпенглера утраченный «ландшафт», он предпочел занять сдержанно-красивую позицию: «Шпенглер: после долгого промежутка это было первое, что снова напрягло меня всего, но, чтобы возвратить мне ландшафт, на это его не хватило». Допустим, что не хватило; но уж вполне хватило, чтобы напрячь и напугать. Интересно, что должен был чувствовать автор «Дуинских элегий», читая египетские отрывки «Заката Европы», воспроизводящие гулкие и одинокие шаги странника, сосредоточенно идущего в смерть? Лекции Альфреда Шулера, которые он слышал в Мюнхене и от которых тоже напрягся, все-таки удостоились слов благодарности, но Шулер был не больше чем оккультным наводчиком, едва ли подозревавшим о том, какой необыкновенной трансформации подвергнутся его экзальтированные позднеримские реминисценции в будущих«Сонетах к Орфею»; здесь же воочию представал уже законченный, уже до испуга свой ландшафт умерших из заключительной 10-й элегии, и это не могло не застыть в ревниво-сдержанном жесте отказа. В конце концов причин для отказа, и уже с обеих сторон, действительно было более чем достаточно. Человек, выливающий ушаты презрения на лирику, романтику, гиератику, на все, что так или иначе не поддавалось голой фактографии, утверждающий, что время искусства миновало и что любое художественное притязание есть на деле апломб глупца или мошенника, стало быть, априори бракующий и списывающий на свалку все попытки этого толка, был бы еще концептуально сам по себе понятен, но человек, проводящий эту самую концепцию с такой необыкновенной силой художественных притязаний, что серьезность ее вполне однозначно оборачивалась сплошным издевательством, не переваривался уже ни при каких обстоятельствах. «Брюзга заката», спроецировавший на всю эпоху собственную твоgческую бездарность,-в этом желчном выпаде Шёнберга, полностью скликающемся со знакомой уже нам версией «неудавшегося писателя», выговаривалась ответная реакция эпохи на спесивца, который, даже не утруждая себя прослушиванием музыки, скажем, того же Шёнберга, заранее оценивал ее во фразах типа следующей (с. 474): «На общем собрании какого-либо акционерного общества или среди инженеров первоклассного машиностроительного завода можно будет обнаружить больше интеллигентности, вкуса, характера и умения, чем во всей ... музыке современной Европы».[74]

[Gosha]

Психотехника и метод

«Мое время-рококо; тут я у себя дома. Античные остатки потрясают меня, как некая греза о недоступном нам счастье. Романтика наполняет грудь глубочайшей тоской. Эти саксонские и франконские орнаменты, капители, залы - воспоминание детства. Ренессанс ширит грудь-впечатление высокомерного духовного гурманства. Но рококо, будь то просто комод, зеркало, зал, доводит меня до слез». Так это запечатлено в параллельной черновой биографии. Чистовик «Заката Европы» выглядел уже как приговор: «Мы не в силах изменить того, что родили.сь людьми первых заморозков полной цивилизации, а не на залитом солнцем горизонте зрелой культуры во времена Фидия или Моцарта» (с. 180 наст. тома). Обе эти фразы-своеобразный камертон, по которому настроена вся шпенглеровская книга: чисто ницшевский прием -судьба, ставшая приемом,-доведенный у Шпенглера до той самой грани, за которой начинается уже абсолютная деформация смысла, прием вместе с тем настолько универсальный, что речь могла бы спокойно идти об априори «Заката Европы». Еще один пример-выдержка из 2-го тома: ««Царства приходят, хороший стих остается»­ так думал В. фон Гумбольдт на поле битвы при Ватерлоо. Но личность Наполеона наперед оформила историю ближайших столетий. Хорошие стихи-спросил-ка бы он о них первого встречного крестьянина. Они остаются -для преподавания литературы. Платон вечен -для филологов. Но Наполеон внутренне владеет всеми нами, нашими государствами и армиями, нашим общественным мнением, всем нашим политическим бытием, и тем в большей степени, чем меньше это доходит до нашего сознания». По этому отрывку можно было бы изучать всю шпенглеровскую «анатомию»: примитивная топорность текста корректируется здесь рафинированной самопротиворечивостью контекста; достаточно лишь вспомнить, что приведенный пассаж принадлежит не профессиональному политику, а всего лишь бывшему преподавателю гимназии, или-в ином ракурсеименно бывшему преподавателю гимназии, внутренне одержимому Платоном и едва ли имеющему что-либо общее с Наполеоном, чтобы без остатка разоблачить упомянутое выше априори.[86]

[Gosha]

Смещенный хронотоп

Теперь, по-видимому, самое время взяться за концепцию «Заката Европы», или, говоря иначе, после «кто» Шпенглера и «как» Шпенглера перейти, наконец, к его «что». шпенглеровская картина мировой истории рассчитана именно на обзор, как бы полководческий холм, с которого только и уместен целокупный смотр тысячелетий. Мы не ошибемся, взяв за исходную точку анализа математическую модель, по которой строится здесь чисто историческая концепция; конструкция Шпенглера (недаром же бывшего преподавателя математики в старших классах гимназии) насквозь математична, и если иного читателя покоробит вопиющее несоответствие сказанного тому, о чем говорилось выше, именно, постулату поэтичности всякой историографии, и он потребует более строгой и однозначной оценки: либо математика, либо поэзия, то придется, хотим мы того или нет, одинаково признать действительность обоих полюсов. Рационалистический стереотип специализации и разделения труда вообще лишен здесь какого-либо значения; Шпенглер, при всей своей образованности, есть подчеркнуто сознательный дилетант-не в оскорбительно-цивилизованном, а в предпочтительно-культурном, гётевском, смысле слова, и это значит: человек, лишенный всякой полицейско-культурной прописки и обладающий открытой визой на въезд в любую зону знания. Скажем больше: морфология культуры в шпенглеровском понимании констатирует бессмысленность и вредность любой культурно-зональной, специализированной изоляции, критерием которой выступает не органическая взаимосвязь доминионов, а их механическая разобщенность; достаточно будет обратить внимание хотя бы на те страницы «Заката Европы», где пластика и архитектура в западном зрело-фаустовском исполнении буквально трансформируются в музыку, так что последняя уже не только не противопоставляется изобразительным искусствам, но и предстает заключительной главой их истории; чтобы почувствовать нелепость каких угодно дисциплинарных дистинкций применительно к самому автору книги. Он, разумеется, поэт, что отнюдь не мешает ему в столь же разумеющемся смысле быть и математиком, и-уже по усмотрению-кем угодно. Так вот, что касается его историософской модели, то здесь он использовал именно математическую парадигму, и читателю, открывающему книгу, очевидно, небесполезно будет знать, что «поэтический» произвол ее, ставший притчей во языцех вплоть до априорно подозрительного к ней отношения со стороны «специалистов» («А, Шпенглер, но это же несерьезно! .. »), санкционирован не лирическими капризами, а строжайшим математическим каркасом самой концепции в целом.[102]

[Gosha]

Неудавшийся термидорианец

«Политика в высшем смысле есть жизнь, а жизнь есть политика» 146• В этом прорвавшемся наконец признании выговаривалась давнишняя и очень сокровенная страсть. Надо было действительно обладать своеобразными критериями эстетического вкуса, чтобы увидеть в авторе «Заката Европы» «неудавшегося писателя»: в чем, в чем, а в этом он удался по самым высоким меркам, но если уж говорить о неудаче, более того, провале шпенглеровской самореализации, то магнитом, притягивающим внимание исследователя, окажется, несомненно, политика. Знак равенства, поставленный им между политикой и жизнью, не случаен: таковой, во всяком случае, была специфическая ориентированность его собственной жизни, начиная с детских фантазий и уже до конца. Заявка на политику, очевидная с детских лет, по-своему очевидна и в «Закате Европы», который вообще замышлялся поначалу как tractatus politicus (об этом прямо сказано во Введении) и лишь в процессе обдумывания разросся в философию истории. Можно было бы рискнуть даже на утверждение, что «Закат Европы» - это вытесненная и сублимированная политика, причем в самом топорном фрейдистском смысле этого клише, из чего, по видимому, нетрудно будет заключить, что роль пресловутого либидо играло в шпенглеровской психике именно политическое бессознательное. В конце концов его страх перед профессией, приведший к отказу быть писателем, поэтом, драматургом, философом, увиденным, провоцировался именно универсальным апломбом политика, презирающего в себе книжного червя и терпеливо ожидающего своего часа. Так-с одной стороны. С другой стороны действовал «музыкант» Шпенглер, человек, отроду и уже неисцелимо обреченный на вкус и стиль, некий капельмейстер Крейслер, может и восхищающийся Наполеоном, но никогда не променявший бы свою волшебную каморку на «все царства мира и славу их». Этот «музыкант» и обвел «политика» вокруг пальца, отыграв политический трактат в пользу гениальных метафизических импровизаций, но «политик» не преминул взять реванш в появившемся через год после выхода в свет 1-го тома сочинении «Пруссачество и социализм». Значение этой небольшой по объему книги трудно переоценить; сам Шпенглер, во всяком случае, датировал ею начало национального движения в Веймарской Германии. Как бы ни было, но с нее и начинается политический ангажемент самого Шпенглера, не без явных притязаний на роль духовного лидера «консервативной революцию>. Теперь автор «Заката Европы» выступает с политическими публикациями и докладами и завязывает знакомства с влиятельными политиками и крупными промышленниками, среди которых -Пауль Ройш, генеральный директор концерна «Gutehoffnungshiitte», Георг Эшерих, инспектор водного и лесного хозяйства, Гуго Стиннес, Альберт Фёглер, лидеры немецкой Национальной народной партии Альфред Гугенберг и Карл Хельферих, верховный государственный комиссар в Баварии Густав фон Кар, главнокомандующий силами рейхсвера Ганс Сект. К этому же времени относится и знакомство с Мёллером ван ден Бруком, едва ли не самым значительным идеологом правого консервативного крыла. Было бы, конечно, странно ожидать от Шпенглера прямых политических действий -подумаем о душевном состоянии Паскаля в роли сенатора, каковым, попирая все законы вкуса и жанра, хотел бы иметь его при себе Наполеон,-политическая активность изживалась в нем большей частью внашептах инспиратора и подстрекателя: он ждал своего диктатора и вождя. Веймар, неслыханное унижение Германии, виделся ему сплошным болотом; общая ситуация после позорного ноябрьского восстания 1918 года напоминала эпоху Директории между падением якобинцев и восхождением Наполеона.[115]

[Gosha]

Post scriptum из конца века

Странная, с какой-то почти сновиденной бесцеремонностью навязывающаяся ассоциация однажды сказанных хрестоматийных слов: «А все-таки она вертится!»-«А все-таки она закатывается!» Вы помните дидактический анекдот, сочиненный то ли Иваном Карамазовым, то ли его чертом, о . почтенном ученом муже, который отвергал загробную жизнь и, оказавшись по смерти в этой жизни, изумился и вознегодовал: «Это противоречит моим убеждениям». Отложим в сторону убеждения, чтобы не попасть в очередной анекдот; в чем бы ни ошибался автор «Заката Европы», чему бы он ни противоречил, в резерве его аргументов всегда остается молчаливый жест, приглашающий закрыть книгу и открыть окно. «Ибо опошлилось само время, и многие даже не знают, в какой степени это относится к ним самим. Дурные манеры всех парламентов, общая тенденция участвовать в не очень чистоплотных сделках, сулящих легкую наживу, джаз и негритянские танцы, ставшие выражением души самых различных кругов, дамы, раскрашивающие на манер девок лица и губы, мания писак под всеобщие аплодисменты высмеивать в романах и театральных пьесах строгие воззрения благородного общества, дурной вкус, проникший вплоть до высшей знати и старых княжеских домов и проявляющийся в сложении с себя всякой общественной обязанности и отказе от прежних нравов, все это доказывает, что чернь стала задавать тон. Но пока здесь смеются над благородными формами и старыми обычаями, поскольку не несут их в себе как императив и даже не подозревают, что речь идет о быть или не быть, там, на противоположном конце, они разжигают ненависть, жаждущую их уничтожения, зависть ко всему, что не всякому доступно, что выделяется своим превосходством и оттого подлежит ниспровержению. Не только традиция и нравы, но и всякий признак утонченной культуры, красота, грация, умение одеваться со вкусом, уверенность в манерах, изысканная речь, сдержанная осанка тела, выдающая воспитанность и самодисциплину, смертельно раздражают низменные ощущения. Какое-нибудь одно аристократически выточенное лицо, какая-нибудь одна узкая стопа, с легкостью и изяществом отрывающаяся от мостовой, противоречит всякой демократии. Otium cum dignitate вместо зрелища боксеров и шестидневных велогонок, осведомленность в благородном искусстве и старой поэзии, даже простая радость от ухоженного сада с красивыми цветами и редкостными плодами вызывают желание поджечь, разбить, растоптать. Культура в самом своем превосходстве есть враг. Поскольку не могут понять ее творений, внутренне усвоить их себе, поскольку они существуют не «для всех», их надлежит уничтожить. Но такова именно тенденция нигилизма: никто и не думает о том, чтобы воспитать массу до настоящей культуры; это требует усилий и связано с неудобствами, а возможно, и с рядом отсутствующих предпосылок. Напротив: само строение общества должно быть выровнено до уровня черни.[128}

[Gosha]

1

В этой книге впервые делается попытка предопределить историю. Речь идет о том, чтобы проследить судьбу культуры, именно, единственной культуры, которая нынче на этой планете находится в процессе завершения, западноевропейской-американской культуры, в ее еще не истекших стадиях. Возможность решить задачу такого исполинского масштаба, по-видимому, не попадала до сегодняшнего дня в поле зрения, а если это и случалось, то не было средств для ее разработки или они использовались недостаточным образом. Существует ли логика истории? Существует ли по ту сторону всего случайного и не поддающегося учету в отдельных событиях некая, так сказать, метафизическая структура исторического человечества, принципиально независимая от повсеместно зримых, популярных, духовно-политических строений поверхностного плана? скорее сама вызывающая к жизни эту действительность более низкого ранга? Не предстают ли общие черты всемирной истории понимающему взору в некоем постоянно возобновляющемся гештальте, позволяющем делать выводы? И если да,-то где лежат границы подобных заключений? Возможно ли в самой жизни -ибо человеческая история есть совокупность огромных жизненных путей, для персонификации которых уже словоупотребление непроизвольно вводит мыслящие и действующие индивиды высшего порядка, как-то: «античность», «китайская культура» или «современная цивилизация», отыскать ступени, которые должны быть пройдены, и притом в порядке, не допускающем исключений? Имеют ли основополагающие для всего органического понятия «рождение», «смерть», «юность», «старость», «продолжительность жизни» и в этом круге некий строгий и никем еще не вскрытый смысл? Короче, не лежат ли в основе всего исторического общие биографические праформы? Закат Запада, феномен, прежде всего ограниченный в пространстве и времени, как и соответствующий ему закат античности, оказывается, по всей очевидности, философской темой, которая, будучи понята в своей значимости, заключает в себе все великие вопросы бытия. Если хотят узнать, в каком гештальте сбывается судьба западной культуры, необходимо прежде уяснить себе, что такое культура, в каком отношении находится она к зримой истории, к жизни, к душе, к природе, к духу, в каких формах она выступает и насколько эти формы -народы, языки и эпохи, битвы и идеи, государства и боги, искусства и произведения искусства, науки, правовые отношения, хозяйственные формы и мировоззрения, великие люди и великие события -являются символами и подлежат в качестве таковых толкованию.

[Gosha]

2

Средство для познания мертвых форм -математический закон. Средство для понимания живых форм -аналогия. Таким образом различаются полярность и. периодичность мира. Сознание того, что число форм всемирно-исторических явлений ограниченно, что века, эпохи, обстоятельства, личности повторяются по типу, всегда присутствовало. Едва ли когда-либо обсуждали поведение Наполеона, не косясь при этом на Цезаря и Александра, причем первое сопоставление, как мы увидим, было морфологически недопустимым, а второе-правильным. Сам Наполеон находил родственным свое положение с положением Карла Великого. Конвент говорил о Карфагене, имея в виду Англию, а якобинцы называли себя римлянами. Сравнивали-далеко не всегда правомерно-Флоренцию с Афинами, Будду с Христом, первоначальное христианство с современным социализмом, римских финансовых магнатов времен Цезаря с янки. Петрарка, первый страстный археолог-ведь сама археология есть выражение чувства повторяемости истории,- думал, говоря о себе, о Цицероне, а совсем недавно еще Сесил Родс, организатор английской Южной Африки, располагавший в своей библиотеке специально для него выполненными античными биографиями цезарей,- об императоре Адриане. Для Карла XII, короля Швеции, губительным было то, что он с юных лет носил при себе жизнеописание Александра, написанное Курцием Руфом, и хотел подражать этому завоевателю.
Фридрих Великий в своих политических меморандумах - как, например, в «Considerations» о 1738 годе - с полной уверенностью предается аналогиям, чтобы охарактеризовать
свое понимание политической ситуации в мире, например когда он сравнивает французов с македонцами при Филиппе, а немцев с греками. «Уже Фермопилы Германии, Эльзас и Лотарингия, в руках Филиппа». Тем самым была тонко угадана политика кардинала Флёри. Дальше следует сравнение между политикой династий Габсбургов и Бурбонов и проскрипциями Антония и Октавиана. Но все это оставалось фрагментарным и произвольным и, как правило, отвечало скорее минутному порыву выразиться поэтически и остроумно, чем глубокому чувству исторической формы. Так, сравнения Ранке, мастера искусной аналогии, между Киаксаром и Генрихом, набегами киммерийцев и мадьяр
лишены морфологического значения; немногим уступает им и часто повторяемое сравнение между греческими городами государствами и республиками Ренессанса; напротив, сравнение между Алкивиадом и Наполеоном исполнено глубокой, но случайной правоты. Они проистекали у него, как и у других, из плутарховского, т. е. народно-романтического, вкуса, просто подмечающего сходство сцен, разыгрывающихся на мировых подмостках, а не из строгости математика, опознающего внутреннее сродство двух групп дифференциальных уравнений, в которых профан не видит ничего, кроме различия внешней формы. Легко заметить, что в основе своей выбор картин определяется прихотью, а не идеей, не чувством какой-то необходимости. Техника сравнений нам все еще не доступна. Как раз теперь они появляются в массовом порядке, но непланомерно и без всякой связи; и если они нет-нет да и оказываются меткими в глубоком и подлежащем еще уяснению смысле, то благодарить за это приходится счастливый случай, реже инстинкт и никогда-принцип. Еще никто не подумал о том, чтобы выработать здесь метод. Не было даже отдаленнейшего предчувствия того, что здесь-то и скрыт тот единственный корень, из которого может изойти великое решение проблемы истории.
Сравнения могли бы быть благом для исторического мышления, поскольку они обнажают органическую структуру истории. Их техника должна была бы оттачиваться под
воздействием некой всеобъемлющей идеи и, стало быть, до не допускающей выбора необходимости, до логического мастерства. До сих пор они были несчастьем, ибо, будучи
просто делом вкуса, они избавляли историка от сознательных усилий видеть в языке форм истории и в их анализе свою труднейшую и ближайшую, не только еще не решенную
нынче, но даже и не понятую задачу. Частично они были поверхностными, когда, например, Цезаря называли основателем римской официальной прессы или, что гораздо хуже, описывали крайне запутанные и внутренне весьма чуждые для нас явления античной жизни в модных современных словечках типа «социализм», «импрессионизм», «капитализм», «клерикализм», частично же-причудливо извращенными, как культ Брута, которому предавались в якобинском клубе,-того миллионера и ростовщика Брута, который в качестве идеолога олигархической конституции и при одобрении патрицианского сената заколол поборника демократии.

[Gosha]

3

Таким вот образом задача, первоначально заключавшая в себе ограниченную проблему современной цивилизации, расширяется до новой философии, философии будущего, если только на метафизически истощенной почве Запада может еще взойти таковая,-единственной философии, которая по крайней мере принадлежит к возможностям западноевропейского духа в его ближайших стадиях: до идеи морфологии всемирной истории, мира-как-истории, которая в противоположность морфологии природы, бывшей доныне едва ли не единственной темой философии, еще раз охватывает все лики и движения мира в их глубочайшем и последнем значении, хотя в совершенно ином порядке,-не в общей картине всего познанного, а в картине жизни, не в ставшем, а в становлении. Мир-как-история, понятый, увиденный, оформленный из своей противоположности, мира-как-природы,-вот новый аспект человеческого бытия на этой планете, выяснение которого во всем его огромном практическом и теоретическом значении осталось до сегодняшнего дня неосознанной, возможно, смутно ощущаемой, часто лишь угадываемой и никогда еще не осуществленной задачей со всеми вытекающими из нее последствиями. Здесь налицо два возможных способа, которыми человек в состоянии внутренне овладеть окружающим его миром и пережить его. Я со всей строгостью отделяю-не по форме, а по субстанции-органическое восприятие мира от механического, совокупность гештальтов от совокупности законов, образ и символ от формулы и системы, однократно-действительное от постоянно-возможного, цель планомерно упорядочивающей фантазии от цели целесообразно разлагающего опыта или- чтобы назвать уже здесь никем еще не замеченную, весьма многозначительную противоположность-сферу применения хронологического числа от сферы применения математического числа.[132]

[Gosha]

Таким образом, в исследовании, подобном настоящему, речь может идти не о том, чтобы учитывать поверхностно наблюдаемые события духовно-политического рода вообще, упорядочивая их сообразно «причине» и «следствию» и прослеживая их внешнюю, рассудочно-доходчивую тенденцию. Подобная-«прагматическая» -трактовка истории была бы не чем иным, как неким дубликатом замаскированного естествознания, из чего не делают тайны и приверженцы материалистического понимания истории, тогда как их противники недостаточно отдают себе отчет в одинаковости обоюдосторонней процедуры. Дело не в том, что представляют собою конкретные факты истории, взятые сами по себе как явления какого-либо времени, а в том, что они означают и обозначают своим явлением. Современные историки полагают, что делают больше, чем требуется, когда они привлекают религиозные, социальные и в случае необходимости даже историко-художественные подробности, чтобы «Проиллюстрировать» политический дух какой-либо эпохи. Но они забывают решающее-решающее в той мере, в какой зримая история есть выражение, знак, обретшая форму душевность. Я еще не встречал никого, кто принимал бы всерьез изучение морфологического сродства, внутренне связующего язык форм всех культурных сфер, кто, не ограничиваясь областью политических фактов, обстоятельно изучил бы последние и глубочайшие математические идеи греков, арабов, индусов, западноевропейцев, смысл их раннего орнамента, их архитектурные, метафизические, драматические, лирические первоформы, полноту и направления их великих искусств, частности их художественной техники и выбора материала, не говоря уже об осознании решающего значения всех этих факторов для проблемы форм истории. Кому известно, что существует глубокая взаимосвязь форм между дифференциальным исчислением и династическим принципом государства эпохи Людовика XIV, между античной государственной формой полиса и евклидовой геометрией, между пространственной перспективой западной масляной живописи и преодолением пространства посредством железных дорог, телефонов и дальнобойных орудий, между контрапунктической инструментальной музыкой и хозяйственной системой кредита? Даже трезвейшие факты политики, рассмотренные в этой перспективе, принимают символический и прямо-таки метафизический характер, и здесь, возможно, впервые явления типа египетской административной системы, античного монетного дела, аналитической геометрии, чека, Суэцкого канала, китайского книгопечатания, прусской армии и римской техники дорожного строительства равным образом воспринимаются как символы и толкуются в качестве таковых.[133]