Степные Рубежи ⇐ История Руси

[Gosha]

Концепции степного фронта - стратегия Москвы

Не хвались в поле едучи, хвались из поля - Русская поговорка
 
К югу от Московии границ не было: провести их можно было бы лишь в том случае, если бы соседние народы сумели определиться и договориться, как поделить это пространство. Но среди кочевников не было представления о суверенитете над территорией, поэтому провести границу в степи было попросту невозможно. К тому же подобную границу было бы нелегко защищать от набегов кочевников. Поэтому на юге владения Москвы ограничивал невидимый рубеж, проходивший через казавшуюся бескрайней степь, известную как «дикое поле»: это название одновременно указывает на открытость степных просторов, их неподвластность и опасность.

[Gosha]

Важно провести разделение между понятиями «фронтир» и «граница». Фронтир – это регион, лежащий на периферии заселенной или развитой территории, политико-географическая область, находящаяся вне политического объединения. Граница, напротив, – четко проведенная линия, разделяющая суверенные государства. Если сформулировать иначе: чтобы была граница, необходимо хотя бы два государственных политических объединения. Именно государство строит, поддерживает и укрепляет границы, как на физическом, так и на ментальном уровне. На западе, где Россия имела дело с другими суверенными государствами, их территориальные пределы были обозначены границами. На юге и востоке, где колонизационные усилия России встретили на своем пути различные народы, не имевшие государственной организации и четко очерченных границ, Россию от ее соседей отделял фронтир.

[Gosha]

Вплоть до конца XVII века границу и фронтир обозначали разными терминами. Самый старый термин, использовавшийся в Киевской Руси, – межа – так называли границу, разделявшую различные земельные владения. Рубеж и граница – два других термина, которые использовались как синонимы слова «межа», но со временем они приобрели значение линии, разделяющей города и княжества. Как «рубеж», так и «граница» указывали на западные границы Московского государства и приграничные земли (места порубежные). С начала XVII века, когда Московия стала видеть в себе территориальное национальное государство, термины «рубеж» и «граница» стали обозначать национальные границы Московии с другими суверенными государствами.

[Gosha]

Но на юге и юго-востоке ни один из этих терминов не использовался. Лежавший на юге степной фронтир описывали при помощи различных двусмысленных терминов. В эпоху Киевской Руси термин дикое поле означал ничейную землю, отделявшую Русь от ее кочевых соседей. Термины край и украина (край, периферия – отсюда происходит название Украина) использовались как на Руси, так и в Московии. Фронтир был усеян пограничными крепостями (украинными государевыми острогами), а люди, жившие в них и вокруг них, были известны как крайние люди. За пределами южных бастионов Московии простиралось поле, степные земли, неподконтрольные ни одному из государств.

[Gosha]

В Сибири, к примеру, с точки зрения российских властей, граница проходила между местными народами, платившими ясак правительству, и теми, кто его не платил. Местные жители, отказывавшиеся немедленно подчиниться русским губернаторам, классифицировались как враждебные, немирные люди и считались проживающими по ту сторону границы. Проходило немного времени, и Россия направляла войска в новые немирные землицы (непокоренные территории), чтобы построить новые крепости и начать сбор ясака с местных жителей. Таким образом, граница двигалась вперед, захваченные территории становились известны как новоприводные земли, а их население – как ясачные иноземцы.

[Gosha]

Такая концепция фронтира – зоны, отделяющей государственное образование от народов с более примитивной общественной организацией, – была типична и для Западной Европы. В средневековых европейских державах были свои многочисленные марки – фронтиры, отделявшие христианские поселения от языческой глуши. Но в отличие от России, где управление окраинами поручалось государственным чиновникам, защита и расширение европейских марок были прерогативами могущественных и часто независимых аристократов, носивших титул маркграфа или маркиза.

[Gosha]

Концепция фронтира как предела, внешнего рубежа, границы цивилизации отразилась в различных европейских географических названиях, войдя в названия стран (Украина, «край» или «окраина»; Дания – по-датски Danmark или «датская марка») или провинций (маркграфство Бранденбург со столицей в Берлине, испанская провинция Эстремадура или Крайна, прежде принадлежавшая Габсбургам, а ныне входящая в состав Хорватии). Во всех случаях, начиная со времен Римской империи, фронтир означал возможность дальнейшего расширения территории государства.

[Gosha]

Идея limites naturelles, или естественных границ, была одним из оправданий экспансионистской политики западноевропейских государств в XV–XVI веках. Франция заявляла, что ей предначертано судьбой иметь границу по Рейну, а Испания делала подобные заявления по поводу Пиренейского региона. Концепция естественных границ соответствовала интересам христианских монархов христианской Европы, где территориальные конфликты и споры происходили между христианскими государствами. Те случаи, когда к политике примешивалось богословие и одно христианское государство оказывалось для другого еретическим, приводили к самым кровавым войнам.

[Gosha]

В России раннего Нового времени в принципе отсутствовали понятия естественного права или естественных границ и не было законов о натурализации иностранцев. Россия была пропитана собственным мессианским настроем с конца XV века, и ее экспансионистская идеология в основе своей сформировалась в результате столкновения с языческими и мусульманскими народами, находившимися к югу и востоку от нее. Военные и политические интересы Москвы не могли быть отделены от идеологической и богословской риторики, на которую опиралась ее экспансия. Лишь в XIX столетии виднейший русский историк С. М. Соловьев использовал концепцию естественных границ в запоздалой и анахронической попытке оправдать экспансию Русского государства, заявив, что сама природа указала на грядущую обширность государства.

[Gosha]

В 1480‐е годы пределом владений Москвы была река Ока. В начале XVI века Москва считала, что Рязань и Путивль находятся на крае ее южного фронтира, но уже в 1521 году Василий III заявлял, что московские государевы украины лежат дальше к югу, вдоль притоков Дона – рек Хопра и Медведицы. С конца XVI века Москва начала строить засеки, укрепления, составлявшие единую оборонительную линию, целью которой было предотвратить набеги кочевников на московские города и деревни. Городки, находившиеся около оборонительных линий, стали известны как понизовые или украинные городы. Со временем подобные укрепленные линии удлинялись и передвигались к югу, отмечая новую границу московских владений и становясь наиболее эффективным инструментом российской колонизации.

[Gosha]

Московские претензии на суверенитет над степными землями не слишком соответствовали реальности, в которой Москва была не способна контролировать ни Степь, ни степных жителей. Порой жалобы на беспомощность были всего лишь дипломатическими оправданиями, но в большинстве случаев Москва действительно была не способна прекратить разбой в Степи. Об этом свидетельствовало письмо Ивана IV от 1538 года, отвечавшее на жалобы ногайцев: «И вам гораздо ведомо, лихих [разбойников] где нет. На поле ходят казаки многие, казанцы, азовцы, крымцы и иные баловни казаки. А и наших украин с ними же смешався ходят, и те люди как вам тати, так нам тати и разбойники, и на лихо их никто не учит, а учинив какое лихо, розъезжаются по своим землям».

[Gosha]

Лучше всего представлять себе московский фронтир как многослойный феномен, в рамках которого политическая, налоговая, административная, юридическая и религиозная границы сосуществовали, но не совпадали. К примеру, несколько городов, хотя и находились официально в московских или литовских пределах, продолжали, как в старину, платить дань Орде (к Орде потягло) или Крыму. Но не только «налоговая» граница отличалась от политической. Если фактической границей Русского государства были его укрепленные линии к югу и новопостроенные крепости на востоке, юридические притязания Москвы значительно выходили за пределы того, что в действительности находилось под ее контролем.

[Gosha]

Клятва верности, приготовленная российскими властями для ногайского бия Иштерека в 1604 году, предусматривала, что ни он сам, ни ногайцы не должны поддерживать связи с османским султаном, крымским ханом, персидским шахом, бухарским ханом, Ташкентом, Ургенчем, Казахской ордой, шамхалом или черкесами или оказывать кому-либо из них помощь. Тем самым Москва недвусмысленно обозначала, что ее южные пределы простираются в Степи от Крыма до Северного Кавказа и Средней Азии.

[Gosha]

Хотя сухопутные границы на юге не были отмечены и в целом оставались нечеткими, политический словарь Москвы был всячески нацелен на концептуализацию и нормализацию отношений со Степью. Определяя свои риторические политические границы, Москва опиралась на несколько ключевых понятий, традиционно использовавшихся в тюрко-монгольском мире: шерть, аманат, ясак и поминки. Все эти термины применялись вдоль южных и юго-восточных рубежей. Лишь последний термин был переведен на русский язык: остальные существовали в первоначальной тюркской форме: Москва усвоила политическое наследие Степи.

[Gosha]

Начиная с середины XVI века, сохраняя традиционную терминологию, Москва начала наполнять ее собственным содержанием, а именно – рационально понимаемой идеей суверенитета. Отныне эти политические термины должны были подчеркивать безусловное политическое превосходство царя. Как обычно, политическая риторика и реальность отличались друг от друга, и многие степные народы продолжали видеть свои отношения с Москвой в свете традиционного значения этих терминов.

[Gosha]

Шерть: клятва верности

Фразы о подчинении [индейцев], должно быть,
происходят от невежества переводчика или иной какой ошибки;
поскольку я совершенно убежден, что они никогда не имели в виду и
не имели подобных намерений, и их нельзя поместить под власть наших законов,
на несколько веков, и у них нет ни одного слова, которое могло бы хоть отчасти
передать значение подчинения, и если мы им в полной мере это объясним,
сущность подчинения, наказания и т. д., это может принести огромный вред.
Письмо сэра Уильяма Джонсона лордам торговли, 1764

Они ему, хану… посланцов отправить советовали токмо затем, чтобы с Россиею
быть в миру, а в подданстве быть не желают.
Объяснение видных казахских лиц русскому послу Мухаммеду Тевкелеву, 1731

Взлет Москвы в конце XV века в первую очередь проявился в изменении дипломатической практики; теперь Москва все активнее настаивала на своем политическом превосходстве над многочисленными соседями. Москва превращалась в довольно типичную представительницу теократических государств и империй, в которых религиозная и политическая доктрины соединялись в единую мессианскую концепцию. Китайские императоры правили по мандату Неба и считали любых других правителей варварами, ищущими их благосклонного покровительства. Османские султаны последовательно принижали других правителей, считая их служителями Высокой Порты, в том числе императора Священной Римской империи, которого называли королем Венским, и российских монархов, которые не могли добиться от Порты признания императорского титула вплоть до 1774 года, когда это было специально оговорено в Статье 13 Кючук-Кайнарджийского мирного договора.

[Gosha]

Окончательное признание того, что российский император равен османскому султану, стало итогом трехсотлетней борьбы за политический статус и престиж России. Впрочем, первое событие, показавшее, что Москва воспринимает себя по-новому, случилось вдали от южных рубежей страны. В 1487 году ганзейским купцам, приехавшим заключить новый торговый договор с Новгородом, был вручен документ, разительным образом отличавшийся от тех, что заключались с Москвой в прошлом. Новый договор поднял ряд политических вопросов, в том числе заботу Москвы о сохранности православных церквей в ливонских городах. Особенно бросался в глаза контраст с прежними договорами, в которых Ганза и Новгород выступали равными партнерами. Новый документ был составлен как петиция ганзейских купцов к великому князю, который благосклонно жаловал им то, о чем они просили. Купцы выразили протест, и Иван согласился на компромиссные формулировки нового договора. Тем не менее его политическое послание было услышано: Новгород отныне был частью Московии и великий князь был его верховным повелителем.

[Gosha]

Ганзейские купцы были не единственными, кто возражал против растущих аппетитов великих князей. Крымские ханы продолжали считать князей своими подданными и требовали, чтобы их называли ханами, то есть верховными властителями. Когда в 1516 году Василий III велел крымскому хану отправить войска против Литвы, Мухаммед Гирей указал великому князю на его неподобающий командный тон и риторически вопросил: «Ино князь великий боле, или царь боле?» [Кто важнее, великий князь или хан?] Московиты продолжали признавать главенство Крыма, хотя некоторые в Крыму поняли, что по факту великие князья стали суверенными правителями и не должны больше подчиняться ханам.

[Gosha]

Московские князья отличались редкостным упорством и всегда, когда это было возможно, требовали, чтобы к ним обращались в соответствии с их представлениями о самих себе. В 1558 году несколько пророссийских ногайцев советовали беку Исмаилу: «Не соромся де, князь Смаил, пиши государем [не позорься, князь Исмаил, признавай Ивана своим государем]. Немцы-де посилнее тебя, да все-де у них государь городы поимал». Чтобы не оставлять никакой двусмысленности и заслужить милость Ивана, Исмаилу советовали написать: «Смаил князь тебе государю холоп со всеми нагаи [ногайцами]».

[Gosha]

Получение клятвы верности от тех, кого Москва считала своими подданными, стало краеугольным камнем политики Москвы по отношению к народам, с которыми она сталкивалась на своих южных и восточных границах. Начиная с самых первых встреч русские чиновники постоянно требовали, чтобы местные правители клялись в верности и признавали себя подданными царя. В 1589 году по приказу из Москвы командир Терского города, отдаленного военного форпоста на Северном Кавказе, проинструктировал кумыкского шамхала отправить своих послов с просьбой принять его в число подданных царя. Когда послы в Москву не прибыли, командир получил указание предупредить шамхала, что против него будет послана большая армия, «для того, что он нашего жалованья себе не поискал».

[Gosha]

Время шло, и самодержавный повелитель России, а также централизованное государство, которое он представлял, уже не могли кодифицировать свои отношения с кочевыми союзами иначе, чем играя роль сюзеренов, благодетельствующих своим подданным. Статус различных народов, нехристианских и не организованных в государства, уже не обсуждался, а московский дипломатический язык стал не таким дипломатичным. В 1616 году ногайский бий Иштерек написал в Москву, назвав царя Михаила другом, в соответствии с практикой многих своих предшественников. Но то, что воспринималось в Москве как лесть чуть более столетия назад, теперь звучало как непростительная фамильярность и дерзость. Иштерек получил суровый выговор от московских чиновников: «И холоп николи государю не пишется другом».

[Gosha]

Если в XVII веке Москва создала образ царя как благосклонного суверена, готового вознаграждать своих подданных взамен за их службу и верность, столетием позже для российского императора, воспринимаемого как воплощение цивилизованных европейских ценностей, было попросту немыслимо стать кем-либо, кроме покровителя и защитника варварских соседей России. Это отношение весьма откровенно выказал Мухаммед Тевкелев, татарин-переводчик Коллегии иностранных дел, которому было поручено добиться от казахов присяги на верность российской короне и принять ее. Отвечая видным казахам, объяснявшим, что они отправили посла в Россию для того, чтобы заключить мир, а не для того, чтобы стать российскими подданными, Тевкелев заявил, что «понеже Российская империя в свете славное государство, и такому славному монарху с вами, яко с степными зверьми, быть в миру неприлично».

[Gosha]

Впрочем, «звери», судя по всему, не оценили, как им повезло стать российскими подданными. В 1762 году казахский хан Нуралы, сдавшись на уговоры русских послов, принес присягу на верность взошедшей на престол российской императрице Екатерине II, только чтобы впоследствии объяснить, что он не отвечает за свой народ, враждебно относящийся к российским властям, поскольку многие их жалобы остались без ответа. Более того, казахи пренебрежительно называли самого Нуралы «русским». Несмотря на явно враждебную реакцию казахов и на очевидный факт, что Москва, стремительно относившая все новые встреченные народы к категории своих подданных, выдавала желаемое за действительное, российские власти продолжали настаивать на присяге.

[Gosha]

Получить присягу было несложно, куда сложнее было добиться ее выполнения, поскольку стороны очень по-разному понимали эту присягу. С конца XV столетия основой московско-крымских отношений была шерть, письменный документ, содержащий условия мира и военного союза. С течением времени Москва распространила использование этого термина на отношения с другими степными народами и начала понимать шерть не как мирный договор, а как присягу нехристианских народов на верность московскому государю. Обычная процедура заключалась в том, что один или несколько местных правителей приносили присягу от имени своего народа в присутствии московского чиновника. Москва всегда старалась удостовериться, что подобная присяга «великому государю на вечное подданство» происходит в соответствии с обычаями новых подданных.

[Gosha]

На протяжении всего периода московские летописцы, переводчики Посольского приказа и писцы старательно и планомерно конструировали образ раболепных подданных царя. Ранним примером политической несообразности является рассказ о военной экспедиции по ту сторону Урала в 1483 году. Московские чиновники так описывали встречу с хантами и манси и церемонию формализации мирного договора между местными вождями и московитами:
Это событие нашло отражение и в русской летописи, но описано оно было уже иначе: местные князья «имали мир… на том, что лиха не смыслити, ни силы не чинити никоторые над перьмскими людьми, а государю великому князю правити во всем». Очевидно, из Москвы все виделось совершенно по-другому, чем с берегов сибирской реки. Неотредактированный рассказ очевидца обнажает огромное противоречие между неприкрашенным рассказом о событии и его позднейшей интерпретацией, родившейся в московском «идеологическом отделе». В то время как местные правители считали, что они заключили мирный договор с недавно прибывшими чужеземцами, Москва полагала, что они принесли присягу на верность великому князю и проявили покорность Москве.