Наследие Чингисхана ⇐ Авторские темы

[Gosha]

Князь Николай Сергеевич Трубецкой

ПРЕОДОЛЕНИЕ ЗАПАДА

(эссе о Николае Сергеевиче Трубецком) -- Александр Дугин

1. Памятник на “площади Евразии”

Князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) по праву может быть назван “евразийцем номер 1”. Именно ему принадлежат основные мировоззренческие тезисы, с которых началось это удивительное творческое мировоззрение. Князь Трубецкой может быть назван “евразийским Марксом”, тогда как Савицкий явно напоминает “евразийского Энгельса”. Первым собственно евразийским текстом является книга Николая Трубецкого “Европа и Человечество”, в которой легко угадываются все основные принципы грядущей евразийской идеологии.

В некотором смысле, именно Трубецкой создал евразийство, открыл главные силовые линии этой теории, которые в дальнейшем разрабатывались целой плеядой крупнейших русских мыслителей — от Петра Савицкого, Николая Алексеева и Льва Карсавина до Льва Гумилева. Место Трубецкого в истории евразийского движения центрально. Когда это течение утвердится в качестве доминирующей идеологии Российской Государственности (а это обязательно рано или поздно произойдет), первым, кому воздвигнут памятник, будет именно он — князь Николай Сергеевич Трубецкой. Главный монумент на грядущей, утопающей в роскошной листве и залитой чистейшими струями серебряных фонтанов, великой “площади Евразии”, как непременно назовут центральную площадь возрожденной России.

2. Судьба “русского Шпенглера”

Говорить о Трубецком — то же самое, что говорить о евразийстве как таковом. Его личная и интеллектуальная судьба неразделима с этим течением. Крайне проста биография Трубецкого. Типичный представитель известнейшего княжеского рода, давшего целую плеяду мыслителей, философов, богословов, он получил классическое образование, специализировался в области лингвистики. Интересовался филологией, славянофильством, русской историей, философией. Отличался ярким патриотическим чувством.

Во время гражданской войны оказался на стороне белого движения, эмигрировал в Европу. Вторую половину своей жизни провел заграницей. С 1923 года преподавал на кафедре славистики Венского университета филологию и историю славянской письменности. Трубецкой вместе с Романом Якобсоном входил в ядро основателей Пражского лингвистического кружка, разработавшего в 20-30-е годы основы структурной лингвистики — того интеллектуального направления, которое впоследствии стало известным под именем “структурализма”.

Князь Николай Трубецкой был душой евразийского движения, его главным теоретиком, своего рода русским Шпенглером. Именно с его книги “Европа и человечество” следует отсчитывать историю этого движения. Трубецкой активнее всех развивал основные принципиальные аспекты евразийства. Но будучи ученым и значительную часть времени уделяя филологическим изысканиям, он мало и неохотно интересовался аспектами применения принципов евразийства к текущей политике. Функцию политического вождя в евразийстве исполнял его близкий друг и сподвижник Петр Савицкий. Темперамент Трубецкого был более отвлеченным, со склонностью к умозрению и абстракции.

Кризис политической составляющей в евразийстве. который стал очевиден с конца 20-х годов, тяжело и болезненно переживался его главным теоретиком. Укрепление позиций советской власти, косность, архаизм и безответственность эмигрантской среды, духовный и интеллектуальный застой, наступавший в обеих ветвях русского общества начиная с 30-х. после бурного духовного подъема начала века, — все это идеологическое остывание ставило евразийскую идеологию, основанную на гамме тончайших интуиций. парадоксальных прозрений и страстных взлетов политического воображения, в безысходную, тупиковую ситуацию. Трубецкой, видя, как маргинализируются евразийские идеи, в последние годы все больше времени уделяет чистой науке: он перестает участвовать в полемиках и конфликтах внутри движения после его раскола, оставляет без внимания замешанную на неизменном ressentiment’е критику эмигрантских противников евразийства. В 1937 году в Вене князь Трубецкой схвачен гестапо и три дня проводит в заключении. Пожилой ученый так и не смог оправиться от удара и вскоре умер.

[Gosha]

Либеральное крыло белой эмиграции считали большевизм абсолютным злом по совершенно противоположным причинам. Им в большевизме виделось проявление варварских русских толп, не способных на установление просвещенной “февральской” демократии и извративших либеральные реформы до “буйства, дикости, разгула темных стихий”. Либералы критиковали в большевизме не элементы западничества, но их недостаток, не внешние формы, но народное содержание.

[Gosha]

Обе эти позиции русской эмиграции продолжали спор двух традиционных лагерей, на которые делилась последние сто лет царской Империи правящая элита романо-германского образца. Это был спор в рамках одной и той же “колониальной администрации”, в равной степени антинародной и абстрагированной от евразийской идентичности Руси. Реакционеры считали, что евразийские массы надо держать в строгой узде, что они не поддаются “окультуриванию”, а либералы-западники верили, что при определенных условиях они все же могут быть выдрессированы по образцу европейских обществ.

[Gosha]

Евразийцы, со своей стороны, предложили совершенно особую трактовку большевизма, вытекающую из совершенно инаковых предпосылок. Они полагали, что историческая рефлексия правящего класса при царизме вообще была неадекватной, не национальной, а следовательно, она оказалась ошибочной, преступной, и в конце концов довела народную стихию до точки радикального бунта.

[Gosha]

Евразийцы видели сущность большевизма в подъеме народного духа, в выражении донной Руси, загнанной в подполье еще с раскола и времен Петра. Они утверждали глубинно национальный характер Революции, как смутное, неосознанное, слепое, но отчаянное и радикальное стремление русских вернуться к временам, предшествующим “романо-германскому игу”. Перенос столицы в Москву интерпретировался ими в этом же ключе. Здесь они были согласны с либералами относительно национальной природы большевизма, но рассматривали этот фактор не отрицательно, а положительно, как наиболее ценный, созидательный и органичный компонент большевизма.

[Gosha]

С другой стороны, евразийцы были традиционалистами, православными христианами, патриотами, ориентированными на национальную систему культурных ценностей. Поэтому марксистская терминология большевиков была им чужда. Здесь они были отчасти согласны с крайне правыми эмигрантскими кругами, считая, что западнический, проевропейский элемент в большевизме является его негативной стороной, препятствует органическому развитию большевистского движения в полноценную русскую, евразийскую реальность. Но в то же время вину за западнический (отрицательный) компонент в Революции евразийцы возлагали не на мифический “иудо-масонский” заговор, но на петербургскую модель государственности, которая была западнической во всех своих аспектах, и настолько повлияла в этом смысле на российское общество, что даже протест против “романо-германского ига” смог оформиться лишь в терминах, заимствованных из арсенала европейской мысли — конкретно из марксизма.

[Gosha]

Трубецкой и его последователи, таким образом, отвергали позиции и реакционеров, и либералов, утверждая в эмиграции совершенно особое, необычное, уникальное мировоззренческое течение, захватившее в определенное время (20-е годы) лучшие умы.

[Gosha]

К евразийскому понимаю Революции примыкали и слева и справа. Слева — крайние народники, часть левых эсеров и анархистов, которые в отличие от либерал-демократов весьма положительно оценивали народный, донный элемент большевизма. Справа — консервативные круги, следующие за славянофилами, Данилевским и Леонтьевым, которым романовский строй представлялся, в свою очередь, “либеральным компромиссом”. Почти такой же позиции в отношении революции как князь Николай Трубецкой придерживались и русские национал-большевики (Устрялов, Ключников и т. д.).

[Gosha]

Конечно, сами большевики выражали свое понимание русской истории несколько иначе. Во всем у них доминировала узкомарксистская догматика, не способная охватить и адекватно осознать многомерные культурно-цивилизационные процессы, чуждая истории религий и геополитики. Но справедливости ради следует сказать, что и в большевизме (особенно на ранних его стадиях) существовала тенденция сближения марксизма с народными гетеродоксальными верованиями. В частности, ближайший соратник Ленина Бонч-Бруевич с благословения вождей РСДРП издавал специальную газету для русских сектантов и староверов крайних толков “Новая Заря”.

[Gosha]

Евразийцы же понимали большевизм гораздо объемнее, в контексте многочисленных факторов русской истории, с учетом истории религии, социологии, этнологии, лингвистики и т. д. Не случайно некоторые недоброжелатели называли евразийцев “православными большевиками”. Конечно, это было некоторым преувеличением, против которого возражал и сам Трубецкой, но доля истины в этом все же была, если отказаться от заведомо негативного понимания самого термина “большевизм”.

[Gosha]

Для реакционных политиков интернационализм, проповедуемый большевиками, был подтверждением антирусской, антинациональной сущности всего этого течения. Евразийцы же видели всю картину совершенно иначе. Они уловили в “пролетарском интернационализме” вождей русской революции не стремление “уничтожить нации”, но воссоздать в рамках СССР единый евразийский тип, мозаику “общеевразийского национализма”, о которой писал Трубецкой. В таком случае большевистский интернационализм, ограниченный пространством Советского Государства и относящийся в первую очередь к евразийским этносам был в глазах евразийцев длишь эвфемизмом, иным названием для “имперского национализма”, особой модели универсальной континентальной общины народов Востока, для “Человечества”, в том смысле, в каком понимал его Трубецкой, противопоставляя “Европе”.

[Gosha]

Так как для евразийцев идеалом было не слепое копирование европейских “национализмом”, родившихся из общей романо-германской матрицы, но обращение к евразийской модели Московской Руси, общность которой было обеспечена в большей степени единством культурного и религиозного типа, нежели расовым и языковым родством, то они узнавали в практической национальной политике Советов знакомый и близкий им интеграционный принцип. И по этой причине им был также внятен призыв большевиков к глобальной деколонизации, к сбрасыванию народами Востока романо-германского ярма, планетарное национально-освободительное движение. Проведение такой политике точно соответствовало представлению самих евразийцев о планетарной освободительной миссии России.

[Gosha]

6. На пороге Старой Веры

В религиозной сфере евразийская теория неизбежно приводит к утверждению того, что подлинным Православием, наследующим непрерывную традицию Московской Руси является русское старообрядчество, Древле-Православная Церковь. Ровно в такой степени, в какой антинациональная монархия Романовых привела Россию к катастрофе ХХ века, никонианство — подчиненное, обмирщвленное, послушное, синодальное, казенное “православие” — привело русских к атеизму и сектантству, обескровив истинную Веру, бросило народ в объятия агностицизма, бытового материализма и ересей. Западническая сущность псевдо-монархического послепетровского Государства точно отражалась в синодальном никонианском “православии”. Европеизированные, озападненные верхи Империи трансформировали официальную Церковь в некий аналог государственного департамента. Это не могло не сказаться на самой природе Русской Церкви. Истинный православный дух ушел в народ, в низы, в раскол.

[Gosha]

Именно к старообрядчеству, как к подлинному аутентичному русскому Православию логично было обратиться и евразийцам. Так оно и было: Н.С.Трубецкой (вместе с другими евразийцами и вообще лучшими политическими и религиозными деятелями своей эпохи, такими как еп. Андрей Ухтомский) полностью признавал правоту Аввакума, традиционность двуперстия, незаконность “разбойничьего собора 1666 года”, никонианской справы, неоправданность и ошибочность перехода к малороссийской редакции Священных и богослужебных текстов от редакции великоросской, московской. Но возможно “барское”, аристократическое происхождение вождей исторического евразийства препятствовало тому, чтобы однозначно и полностью признать не только историческую (это как раз было), но и экклесеологическую, церковную правоту староверов. Староверие воспринималось дворянством как “религия черни”, и элитаристы (а евразийцы были именно таковы) испытывали “классово” предопределенную сдержанность в отношении “простонародной веры”. К старообрядчеству испытывали огромный интерес практически все евразийские авторы. Показателен культ Аввакума, которого евразийцы считали основателем всей современной русской литературы и чье “Житие” превозносилось как первый и уникальный образец русского национального экзистенциализма.

[Gosha]

7. Идеократия: анагогический тоталитаризм

Важную роль в евразийской философии занимает концепция идеократического государства, идеократии. В ее основе — представление о государстве и обществе как о реальности, призванной осуществить важную духовную и историческую миссию. Эта теория получила название “идеократия”, “ власть идеи”, “власть идеала”. Такой подход вытекает из более общего представления евразийцев о смысле человеческого существования, о высшем предназначении коллектива, народа, всякой общности. Человеческий факт расценивался евразийцами как переходный этап, как отправная точка для самопреодоления, а следовательно, вся антропологическая проблема виделась как задание, а не как данность. В основных своих чертах такое представление было свойственно всем духовным и религиозным традициям. В современной философии и в совершенно ином контексте мы сталкиваемся с аналогичной перспективой у Ницше и у Маркса.

[Gosha]

Православные евразийцы могли вполне повторить вслед за Ницше его знаменитое определение: ”Человек есть нечто, что следует преодолеть”. Но вполне в духе общего для русской философии стремления говорить не об отдельном индивидууме, но об общей цельной общности, переносить антропологическую проблематику на коллектив евразийцы вслед за Трубецким выводили из такого подхода императив всеобщего самопреодоления… Воплощением такого коллективного самопреодоления, самовозвышения, преображения и очищения для исполнения высшей миссии являлось, по их мнению, идеократия, возведенная в социальную государственную норму. Итальянский традиционалистский философ Юлиус Эвола называл аналогичную модель общественно-политического устройства “анагогическим тоталитаризмом”, то есть строем. при котором бытие каждого отдельного человека принудительным образом вовлекается в спиралевидное движение общего духовного восхождения, облагораживания, сакрализации.

[Gosha]

Трубецкой считает, что проблема идеократии, ее признания или отвержения не является делом частного выбора. Это общеобязательный императив исторического коллектива, который самим фактом своего существования обязан выполнить сложное и ответственное задание, врученное ему предвечным Промыслом. Самое главное в идеократии — требование основывать общественные и государственные институты на идеалистических принципах, ставить этику и эстетику над прагматизмом и соображениями технической эффективности, утверждать героические идеалы над соображениями комфорта, обогащения, безопасности, легитимизировать превосходство героического типа над типом торгашеским (в терминологии Вернера Зомбарта).

[Gosha]

Определенные черты идеократического характера евразийцы распознали в таких явлениях, как европейские разновидности фашизма и советский большевизм. Парадоксально, но тоталитарный характер этих режимов виделся им скорее как благо, нежели как зло. Единственно, что они ставили под сомнение (и это радикально отличало их от коммунистов и фашистов), так это анагогический характер данных социально-политических форм. Сакральный, духовный идеал был подменен в этих движениях либо вульгарным экономизмом, либо безответственной и тупиковой расовой теорией. Подлинной идеократией для Евразии, по мнению Трубецкого, должна была бы быть лишь неовизантийская, неоимперская модель, просветленная спасительными лучами истинного христианства, то есть Православия. Только это могло бы обеспечить тоталитарным режимам сакральную инвеституру, таинственное благословение Града Невидимого Света.

[Gosha]

Но эта православная евразийская идеократия не предполагала, по Трубецкому, конфессионального эксклюзивизма, агрессивного миссионерства, насильственной христианизации. Православная идеократическая империя мыслилась евразийцами в будущем как ось и полюс общепланетарного восстания разных культур, народов и традиций против одномерной гегемонии утилитарного буржуазного колонизаторского империалистического Запада. В перспективе можно было бы предложить целый ансамбль идеократических обществ и культур, укорененных в истории различных государств и народов. Общим же должен был бы быть лишь главный принцип — отвержение западной антиидеократической формулы и представления о высокой идеальной задаче каждой человеческой общности как единого целого, охваченного страстным импульсом исполнить свою духовную миссию.

[Gosha]

Увы, чаемого преображения большевизма в идеократию евразийского типа не произошло, и сбылись самые тревожные предсказания евразийцев относительно того, что незаконченная и противоречивая сама в себе большевицкая идеократия без обращения к высшим духовным ценностям обречена на деградацию, падение, вырождение до того прагматического, утилитарного, безжизненного буржуазного строя, который давно укрепился на романо-германском Западе.

[Gosha]

И все же высокие идеалы идеократии, евразийские концепции “анагогического тоталитаризма” остаются удивительно актуальными и сегодня, придавая смысл и цель борьбе тех, кто отказывается воспринимать человека и человечество как механический конгломерат эгоистических машин потребления и наслаждения и считает, что у каждого из нас и у всех вместе есть высшая задача, духовное содержание, идеальное предназначение.

[Gosha]

8. Евразийство и структурализм

Когда сегодня говорят о философии структурализма как правило упускают тот факт, что одним из основателей этого метода, столь значительно повлиявшего на всю современную мысль был князь Николай Сергеевич Трубецкой, чьи филологические идеи стали фундаментом “функциональной лингвистики” т. н. “Пражской Школы”, которая наряду с Копенгагенской и Американской школами является одним из трех китов структуралистской философии. Те, кто анализируют филологические идеи Трубецкого и его капитальный труд, посвященный “Основам Фонологии” (Прага, 1938), никак не связывают их с евразийским мировоззрением автора, которое остается за кадром в большинстве научных исследований, посвященных Трубецкому-лингвисту. С другой стороны, историки евразийства как мировоззрения мало обращают внимания на лингвистические исследования Трубецкого, считая их частным делом мыслителя, совершенно обособленным от его идеологической активности. Однако это не верно. Филология и философия связаны между собой теснейшим образом, как явствует уже из работы самого проницательного современного философа Фридриха Ницше “Мы филологи”.

[Gosha]

Как утверждает знаменитая гипотеза американских структуралистов Уорфа и Сэйпера “язык, на котором мы говорим, выковывает наше восприятие реальности”. Язык есть идеальная парадигма реальности, предшествующая материальности вещей, предопределяющая и организующая эту материальность. Для структурной лингвистики в целом характерно стремление избавиться от поступательной, эволютивной, логически-рациональной интерпретации языка, от языка, лишь тождественного логическим последовательностям атомарных слов. Вместо этого необходимо увидеть язык “холистически”, весь целиком, как общую функциональную протоструктуру, которая своими донными очертаниями предопределяет слова и послания, исходя из общего контекста, а не наоборот, т. е. не как сложение готовых рациональных элементов.

[Gosha]

Школа антрополога и психолога Грегори Бэйтсона (1904–1980), работавшая в том же направлении, вскрыла так называемый “аналоговый уровень” языка, состоящий из “шумов”, интонаций, оговорок, функционального фона, предшествующего рациональному дискурсу, выстроенному по законам аристотелевой логики. Князь Трубецкой работал именно в этом направлении, которое в своем мировоззренческом истоке идеально гармонирует с фундаментальным для евразийства стремлением преодолеть одномерный романо-германский рационализм, выйти за пределы формальной логики.

[Gosha]

Князь Трубецкой работал именно в этом направлении, которое в своем мировоззренческом истоке идеально гармонирует с фундаментальным для евразийства стремлением преодолеть одномерный романо-германский рационализм, выйти за пределы формальной логики. Показательно, что структуралистский метод в самых общих чертах сводится к приоритетному выделению пространственной парадигмы. Это так называемый синхронический метод, противопоставляемый диахроническому. Такой выбор методологического приоритета в области лингвистического (шире, гносеологического, философского) анализа, на самом деле, есть не что иное как проекция основной идеи евразийства — идеи плюрального, многополярного параллельного и разнообразного развития национальных культур в “цветущей сложности”.

[Gosha]

Евразийцы противопоставляли плюральное человечество одномерному универсализму Европы и именно на этом базовом цивилизационном, геополитическом дуализме основывали все остальные теории. В рамках лингвистики этой унитарной, классически “романо-германской” одномерной логике соответствует диахронический подход, представление о слове-концепте и логической конструкции как о сущностной основе языка. Синхронический подход, напротив, позволяет частное вывести из общего, причем это общее, схватывается одновременно как цельный и живой организм, а не как мертвая механическая конструкция, целиком предопределенная функционированием своих частей.