Демонтаж коммунизма ⇐ Авторские темы

[Gosha]

«Тридцать лет назад перестал существовать Советский Союз, что, по общему мнению, стало событием глобального значения. Но если искать начальную точку этого процесса, то все сходится на 1989 годе».

Именно тогда волна демократических революций в странах так называемого «социалистического лагеря» снесла не только Берлинскую стену, но и «железный занавес» между Востоком и Западом. И здесь давайте отдадим должное тогдашнему политическому руководству Советского Союза, и прежде всего отцу перестройки – Михаилу Горбачеву. Они начали пусть непоследовательные, но настоящие реформы в сердцевине коммунистической системы, что и обеспечило благоприятные условия для освобождения стран Центральной Европы от советского контроля.

Чуть позже, в 1991 году, революционная волна докатилась до СССР, который в результате прекратил свое существование. На его месте появилось целое созвездие новых независимых государств, каждое из которых пошло своим историческим путем. Искренний порыв сотен миллионов людей постсоветского мира к демократии и свободе, к устройству жизни в соответствии с базовыми европейскими ценностями натолкнулся на многие объективные и субъективные препятствия.

Что мы видим сейчас, спустя три десятилетия?

Очень пеструю картину. С одной стороны, вся Центральная Европа вошла в Европейский союз и НАТО, там же и Прибалтийские республики. С другой стороны, мы видим явное доминирование авторитарных тенденций в России, Белоруссии, Азербайджане. А такие страны, как Украина, Молдова, Грузия и Армения, с разным успехом пытающиеся выбраться из болота советского наследия, регулярно переживают политические потрясения. Но и в, казалось бы, вполне европейских по устройству жизни странах Центральной Европы начали появляться ростки мягкого авторитаризма, когда правящая партия пытается взять под свой контроль судебную систему и медиа, ограничить политическую конкуренцию.

Нам, в Экспертной группе «Европейский диалог», показалось интересным провести анализ тенденций за истекший с момента фактического краха коммунистической системы период, с тем чтобы извлечь уроки для общеевропейского будущего. А оно обещает быть неспокойным. Недоброжелатели в очередной раз пророчат закат европейской цивилизации. И необходимо активизировать все интеллектуальные и экспертные силы, чтобы достойно ответить на те вызовы, которые пришли с XXI веком и продолжают появляться (самый свежий пример – коронавирусная пандемия).

Представляемая Экспертной группой «Европейский диалог» книга является результатом реализации проекта «Тридцать лет постсоветской Европы». В рамках этого проекта в 2019 году мы провели две большие международные конференции – в Юрмале (Латвия) и Москве. Материалы представленных на них докладов и послужили основой книги, составителем которой стал программный директор проекта Кирилл Рогов. Надеемся, что те мысли, которые отражены на ее страницах, помогут усилиям по обретению европейской цивилизацией «второго дыхания».

Прошедшие в апреле – мае 1989 года первые в СССР альтернативные выборы народных депутатов дали старт политической реформе, переносившей опоры государственной власти от партийных к представительным выборным органам. В том же 1989 году в считаные месяцы – с июня (победа «Солидарности» на выборах в Польше) по декабрь – волна «бархатных революций» буквально смыла коммунистические режимы Центральной Европы, казавшиеся еще за пару лет или даже за несколько месяцев до того совершенно незыблемыми. Опубликованная летом 1989 года статья Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории» констатировала поражение и крах коммунистической системы как исторического проекта. В феврале – марте 1990 года под напором невиданных по массовости демонстраций руководство СССР вынуждено было исключить из советской Конституции 6-ю статью, закреплявшую монополию коммунистической партии на власть.

На прошедших затем выборах в Верховные Советы союзных советских республик в четырех из них (республиках Балтии и Грузии) антикоммунистическая оппозиция получила большинство, а еще в целом ряде других – создала мощные фракции в парламенте. И хотя Советский Союз просуществует еще до конца 1991-го, основным сюжетом этого года станут споры о стратегии перехода к рынку, о границах суверенитета различных его территорий и фактический демонтаж старых структур власти.

Потому именно 1989–1990 годы можно и следует считать эпохой антикоммунистической деволюции, положившей конец этому социальному проекту. Этот же период стал и подлинным апогеем надежд и ожиданий, связанных с относительно бескровным, почти волшебным крушением коммунизма. Судьба этих ожиданий, равно как народов и стран, их испытавших, в течение тридцати последовавших лет и составляет главный предмет этого эссе.

[Gosha]

Совсем другая логика была у транзитологии с ее альтернативной моделью демократизации «без предпосылок» (фактически все упоминавшиеся выше «классики» – О’Доннелл, Шмиттер, Пшеворский, – как и их последователи и эпигоны): презумпция в пользу не «структур», а самих «акторов», выбирающих, независимо от наличия «объективных» условий, те или иные стратегии выхода из авторитаризма (в том числе посредством «пакта» между противостоящими сторонами конфликта).

[Gosha]

Это был фактически основной вектор и оптимистический пафос ожиданий, подкрепленных теоретической и эмпирической литературой 1980‐х и начала 1990‐х годов. При этом тем не менее подчеркивалось, что благоприятные «структурные» обстоятельства крайне важны на стадии демократической консолидации.

[Gosha]

Эта фундаментальная, казалось бы, дилемма structure/agency (во многом вдохновленная работами социолога Энтони Гидденса) фактически так и осталась нерешенной, в том числе потому что сегодня есть аргументы и эмпирические примеры, которые можно привести в пользу каждой из этих политических и теоретических альтернатив. С одной стороны, демократии возникают и приживаются там, где для них, с точки зрения ортодоксальной теории, нет «объективных» предпосылок. Но с другой – благоприятные «структурные» условия не гарантируют демократизацию (взять хотя бы Россию и Белоруссию) и не препятствуют авторитарному «откату» (как, например, сейчас в Польше и Венгрии).

[Gosha]

С начала 2000‐х годов эта терявшая былую остроту дискуссия вновь актуализировалась – на этот раз в контексте нынешнего авторитарного крена, в том числе на значительной части постсоветского, но также и посткоммунистического пространства (об этом подробнее будет сказано в последнем, пятом, разделе данной главы). Примечательно, что при этом происходит и определенное смещение теоретического фокуса и аргументации: прочность авторитаризма и авторитарный сдвиг начинают объясняться не интересами и решениями инкумбентов и их клиентов, а широко понимаемыми «объективными», «структурными» моментами.

[Gosha]

Так, например, для Лукана Уэя и Адама Кейси structure – это вообще все, что не подлежит непосредственному воздействию индивидуального или коллективного субъекта: от географического положения и геополитического соседства, уровней экономического, социального и человеческого развития до институционального, культурного и иного наследия и традиций национальной идентичности. Тяготение к европейскому вектору развития, обусловленное традициями культуры и геополитикой стран Центральной и Восточной Европы, как и соответствующая «политика стимулов» со стороны ЕС (linkage and leverage), также рассматриваются в современной литературе в качестве сильных каузальных факторов структурного характера, объясняющих принципиальный политический раскол в траекториях посткоммунистического и постсоветского развития.

[Gosha]

Сэм Грин относит к структурным обстоятельствам даже общий персоналистский характер структур власти, сложившихся на авторитарных или склоняющихся к авторитаризму пространствах Евразии. Лукан Уэй добавляет еще одно теоретически важное измерение в дискуссию о structure/agency – возможности демократизации в условиях «слабого» государства и неустойчивого равновесия политических сил и основных игроков, ведущего к возникновению «плюрализма по умолчанию». Остается, впрочем, вопрос относительно устойчивости такого вынужденного «плюрализма».

[Gosha]

Подобный разворот экспертной дискуссии имеет непосредственное отношение к рассматриваемой нами первой важнейшей надежде «эпохи-1989» – к возможности конструирования «демократии без предпосылок». Этот фундаментальный для политики и теории вопрос на сегодня остается нерешенным. Мы видим примеры успешной демократизации «несмотря ни на что», с одной стороны, и одновременно примеры ее торможения и авторитарного разворота там, где, казалось, есть необходимые «объективные» условия, – с другой.

[Gosha]

«ДЕМОКРАТИЯ И МОДЕРНИЗАЦИЯ»

Это второе и очень важное ожидание «эпохи-1989». Суть его была в классической для сравнительной политологии идее, что экономическое и социальное развитие, вхождение в «Современность» («Модерн») вполне естественно приводит к политической демократии и ее институтам, отражающим рост требований участия и представительства. Однако эта вроде бы универсальная логика подтверждается как минимум не всегда. Оказалось, что в мире полно богатых и развитых стран (в смысле экономического уровня и социального обеспечения), но при этом совершенно авторитарных и без каких бы то ни было надежд на демократизацию. В том числе среди стран, богатых природными ресурсами, хотя это отдельная большая тема.

[Gosha]

По сути дела, это фактически взрывает претензии на универсальность или как минимум требует очень существенного переосмысления известной «гипотезы Липсета». Прежде всего, речь идет о специфической и крайне распространенной трактовке феномена нового среднего класса без демократического запроса и фактическое переосмысление предположения Сеймура Мартина Липсета, сформулированного в конце 1950‐х годов и на основе простых статистических расчетов показывавшего зависимость между ростом экономического благосостояния в обществе и распространением запроса на демократию.

[Gosha]

В этой очень привычной для сравнительной политологии схеме важный социальный посредник – средний класс, рост благополучия, независимого положения и образованности которого ведет к предъявлению новых запросов все более широких социальных слоев в отношении власти и политической системы, а именно требований представительства своих интересов и в конечном счете демократических институтов. В традиционной парадигме модернизации эта «гипотеза Липсета» являлась одним из ее центральных компонентов. Постсоветский и посткоммунистический опыт (как, впрочем, и опыт целого ряда современных развивающихся стран) привносит существенные коррективы в идущие дискуссии.

[Gosha]

Основной момент здесь тот, что формирование крайне специфического – прежде всего по уровням потребления – «среднего класса» в России (по разным расчетам от 15 до 40% населения – это, конечно, до нынешнего экономического спада) в условиях масштабного перераспределения «нефтяных» доходов в первом десятилетии 2000‐х на основе нового социального контракта отнюдь не повлекло за собой появление массового демократического запроса. Вероятная причина этого заключается в особенностях формирования социальных слоев «среднего» уровня потребления – всецело зависимых от государственного перераспределения и в целом, можно сказать, «огосударствленных».

[Gosha]

Фактически, в отличие от классической логики формирования среднего класса в странах Запада в 1950–1960‐х годах, это не самостоятельные в социально-экономическом отношении слои, а «служивые», как и бывало ранее в российской истории чуть ли не с петровских времен. Отсюда и их поддержка политического и социального консерватизма, статус-кво, политики и идеологии охранительства. Исследования показывают, что экономический рост и образование могут иметь своими результатами отнюдь не запрос на демократию и представительство интересов, а, напротив, поддержку авторитаризма. Заметим, что сходные социальные и поведенческие модели обнаруживаются не только в России и других относительно экономически благополучных постсоветских и посткоммунистических странах с жесткой государственной вертикалью, но и в развивающемся мире.

[Gosha]

Сказанное имеет непосредственное отношение к ряду теоретических обобщений, распространенных в современной сравнительной политологии и политической науке в целом и касающихся логики взаимовлияния экономических, социальных и политических процессов. Как минимум полученные на постсоветском материале выводы ориентируют на более детальный и дифференцированный анализ политических результатов социально-экономической динамики.

[Gosha]

Вторая существенная новация связана с аргументацией, относящейся к вопросу о возможностях и пределах авторитарной модернизации, который, в свою очередь, связан с ведущимися сегодня дискуссиями о современной модели авторитарного капитализма.
Нужно при этом заметить, что многие постсоветские страны (а посткоммунистические – тем более) в целом уже в начале трансформаций находились в сравнительном отношении на относительно высоком уровне экономического и социального развития (прежде всего в плане индустриально-урбанистического потенциала, уровня образования, социального обеспечения и т. д.), однако фактически не имели традиций политической и рыночной конкуренции, плюрализма и участия.

[Gosha]

Важный результат проведенных на данном направлении исследований раскрывает критическое значение для дальнейшего модернизационного развития (особенно на постиндустриальном этапе) прежде всего политических реформ, политической конкуренции и участия, ограничения и ротации исполнительной власти, контроля над коррупцией, гражданских прав и прав собственности и др. Хотя проанализированы отдельные «истории успеха», своего рода «очаги эффективности» (в частности, налоговая и бюджетная реформы в начале 2000‐х), эти исследования показывают, что возможности эффективной стратегии авторитарной модернизации в постсоветских условиях крайне ограничены.

[Gosha]

Эта линия анализа, кстати говоря, выводит нас еще на один существенный вопрос, имеющий не только теоретическое, но и немалое прикладное значение. Речь идет об ограничителях возможностей так называемого «системного либерализма» в условиях электорального авторитаризма, когда расчеты на модернизацию при сохранении социально-политического статус-кво связываются с экономической и управленческой сферами и практически не затрагивают политику и общество.

[Gosha]

Политико-институциональные ограничители модернизации – включая характер воспроизводства власти, конкуренцию и участие, институты и правила игры – представляют собой также пока что не решенную дилемму, перед которой оказался сегодня российский либерализм – в его «системной» и «несистемной» вариациях, – нуждающийся в концептуальной и программной «перезагрузке».

[Gosha]

Важным направлением для дальнейших исследований на этом направлении мог бы также стать обстоятельный сравнительный анализ ограничителей посткоммунистического развития и современных реально существующих моделей авторитарного капитализма. Но в любом случае современная политическая динамика заставляет нас как минимум усомниться в надежде «эпохи-1989» на то, что процессы социально-экономической модернизации обязательно ведут к демократизации и установлению демократии.

[Gosha]

«ПРАВИЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ»

Еще одна, третья и тоже очень важная, несостоявшаяся надежда тридцатилетней давности была связана с представлением о том, что главное в стратегии и тактике демократизации – это выбор и учреждение (трансплантация?) «правильных» институтов, обеспечивающих демократическое представительство и общее демократическое государственное устройство. Три десятилетия назад (и даже раньше) господствовало мнение, что выбор, казалось бы, проверенного временем институционального дизайна, апробированного в странах развитых демократий, – это залог успешных преобразований и в «новых» демократиях. В самом деле, прошлый европейский (и не только) опыт вроде бы подсказывал, что для этого нужна парламентская система, пропорциональные выборы, сильная оппозиция, регулярная ротация власти и др. Но и эти ожидания тоже не оправдались в целом ряде отношений.

[Gosha]

Во-первых, во многих режимах, которые вначале воспринимались как «новые» демократии, включая прежде всего постсоветские (особенно среднеазиатские, но не только), возобладала давняя привычка к сильной централизованной власти и персонализму. Новые институты, если и вообще создавались, практически сразу стали перерождаться, а точнее – сразу формироваться как своего рода «субституты» (в терминологии наших политологов) и собственные имитации – партии, выборы, парламенты и проч. Но такие институты только в определенном смысле «плохие» или «недостойные». На самом деле они очень функциональны с точки зрения построенной системы именно как неэффективные. Они нужны именно в таком качестве для обеспечения стабильности и продолжения единовластия.

[Gosha]

Во-вторых, в целом ряде «новых» и, казалось бы, успешных демократий эти вроде бы «правильные» институты никак не смогли воспрепятствовать поднявшимся в последнее время волнам популизма, ксенофобии и «ползучего» авторитаризма. Фактически мы сталкиваемся сегодня с реабилитацией недемократических форм правления – и не только в большинстве постсоветских стран, но и в ряде посткоммунистических стран, которые, как еще недавно казалось, ушли далеко вперед в своем институциональном развитии по пути к «нормальным» демократиям.

[Gosha]

Эти обстоятельства выводят нас на некоторые достаточно серьезные сюжеты, важные с политической и теоретической точек зрения. Во-первых, опыт прошедших трех десятилетий заставляет значительно большее внимание уделять традиционной для сравнительной политологии проблеме формальных и неформальных институтов.