Эта книга-монолог, возникшая во время пребывания в Сорренто (зимою 1876 и 1877), не была бы предана общественности сейчас, если бы приближение 30 мая 1878 не возбудило слишком сильного желания в должный час засвидетельствовать свое личное преклонение перед одним из величайших освободителей ума.
[Указание Ницше в первом издании (1878)]
Вместо предисловия
«— некоторое время я размышлял о различных заня-тиях, коим люди предаются в этой жизни, и пытался понять, какие из них получше. Но нет нужды расска-зывать здесь о том, к каким мыслям я при этом при-ходил; достаточно сказать следующее: что касается меня, то лучше всего мне казалось строго держаться моего намерения, то есть потратить всю отпущенную мне жизнь на совершенствование моего разума и ид¬ти по следам истины таким способом, какой я себе наметил. Ибо плоды, каковые я уже отведал на этом пути, были такого рода, что, по моему мнению, в этой жизни нельзя найти ничего более приятного и невин-ного; к тому же с той поры, как я начал пользоваться таковым образом мышления, каждый день открывал мне что-то новое, всегда обладавшее некоторой важ-ностью и вовсе не общеизвестное. И тогда, наконец, душа моя преисполнилась такой радости, что все иное уже не могло помешать мне своей тщетностью.» Картезий, перевод с латыни.
[К первому изданию 1878 г.]
Первый раздел
О первых и последних вещах
1
Химия понятий и ощущений. Философские проблемы нынче вновь почти по всем позициям принимают ту же форму вопрошания, что и две тысячи лет тому назад: как что-либо может возникнуть из своей противоположности, к примеру, разумное из неразумного, ощущающее из мертвого, логика из бессмыслицы, бесцельное созерцание из страстного желания, жизнь ради других из эгоизма, истина из заблуждений? Метафизическая философия до сих пор справлялась с этим затруднением, отрицая возникновение одного из другого, а для вещей высшего разряда предполагая их чудесное происхождение прямо из недр и сущности «вещи самой по себе».
Историческая же философия, которая во-обще немыслима в отрыве от естествознания, этот новейший из всех философских методов, в отдельных случаях (и, вероятно, к такому же результату она придет во всех случаях) обнаруживала, что нет никаких противоположностей, кроме как в привычном раздувании популярной или метафизической точки зрения, и что в основе такого противопоставления лежит заблуждение разума: согласно ее объяснению, не существует, строго говоря, ни неэгоистических поступков, ни совершенно бесцельного созерцания, то и другое - всего лишь сублиматы, в которых субстрат предстает почти испарившимся и обнаруживает свое присутствие разве что только для самого пристального
наблюдения.
- Все, что нам нужно и что мы можем получить лишь при нынешнем высоком уровне развития отдельных наук, - это химия моральных, религиозных, эстетических представлений и ощущений, а также всех тех побуждений, которые мы переживаем, вступая в крупные и мелкие культурные и общественные сношения, да и в одиночестве: и может быть, такая химия приведет к выводу, что и в этой сфере самые великолепные краски были получены из низменных, даже презренных веществ? Многим ли достанет охоты заниматься подобными исследованиями? Человечество любит выбрасывать из головы вопросы о происхождении и началах вещей: неужели надо чуть ли не лишиться человеческого образа, чтобы почувствовать в себе противоположную склонность? -
2
Наследственный изъян философов, - Всем философам свойствен один изъян - они исходят из представления о современном человеке и думают достичь своей цели, подвергнув его анализу. Перед ними непроизвольно витает мысль о «человеке» как некоей aetema veritas ,как о чем-то неизменном во всех водоворотах, как о надежной мере всех вещей. Но все, что бы ни сказал философ о человеке, - это, в сущности, не более чем свидетельство о человеке одного очень ограниченного временного промежутка. Нехватка чувства истории - вот наследственный изъян всех философов; не-которые даже неожиданно воспринимают совокупность новейших черт человека, возникших под влиянием определенных религий, а то и определенных политических событий, как устойчивую форму, из которой и следует исходить.
Они не желают понять, что человек прошел через некоторый процесс становления, что через него же прошла и познавательная способность; а между тем кое-кто из них позволяет себе выводить из этой познавательной способности весь мир. - А ведь все главное в человеческом становлении произошло в первобытные времена, намного раньше того четырехтысячелетнего отрезка истории, который нам кое-как известен; за этот срок человек не мог изменить человеческого существования, а потому способны дать ключ к пониманию мира вообще: вся телеология зиждется на том, что о человеке последних четырех тысячелетий говорят как о чем-то вечном, на которое естественным образом ориентировано все в мире с самого его начала. Но все прошло через становление; нет никаких вечных фактов - так же как нет никаких абсолютных истин. - Из всего этого следует, что отныне философствовать необходимо в историческом ключе, а, значит, требуется и добродетель скромности.
3
Уважать невзрачные истины. - Признак высшей культуры - оценивать мелкие, невзрачные истины, найденные по строгому методу, выше, нежели блаженные и ослепительные заблуждения, идущие от метафизических и художнических эпох и людей. Поначалу над первыми издевались, словно те и другие никак не сопоставимы в качестве равноценных: тут стоят эти, такие скромные, простые, трезвые, такие будто бы обескураживающие, а там - те, такие красивые, роскошные, упоительные, а не то даже и приводящие в восторг. И все-таки выше стоит то, что добыто с трудом, надежное, долговечное и потому далеко ведущее любые дальнейшие шаги познания; держать его сторону - это признак мужества, признак смелости, простоты, сдержанности.
Мало- помалу до такой мужественности дорастут не только отдельные люди, но и все человечество, - это произойдет, когда они приучатся, наконец, ценить выше стойкие, долговечные познания и утратят всякую веру в инспирацию и чудо-действенное внушение истин свыше. - Конечно, почитатели форме их мерилом прекрасного и возвышенного поначалу будут иметь хорошие основания для издевательств, пока уважение к невзрачным истинам и дух научности только еще начнут возобладать: но лишь потому, что либо их глаза пока не открылись на очарование простейшей формы, либо потому, что воспитанные в упомянутом духе люди еще долго не проникнутся им вполне и до глубины души и будут по-прежнему слепо подражать древним формам (а это будет удаваться им довольно плохо, как и всякому, кто больше не придает делу слишком большого значения).
Прежде ум еще не занимался строгим мышлением - ему было интересно выдумывать символы и формы. Это изменилось; названный интерес к символике сделался признаком низшей культуры. Подобно тому как даже наши искусства становятся все более интеллектуальными, а наши чувства - все более умными, и как, к примеру, теперь о гармоничности чувств судят совершенно иначе, чем 100 - лет тому назад, так и формы нашей жизни становятся все более умственными - с точки зрения прежних эпох, возможно, безобразными, но лишь потому, что ей не дано увидеть, как постоянно углубляется и расширяется царство внутренней красоты ума и насколько для нас для всех исполненный ума взгляд может значить теперь больше, чем самое прекрасное телосложение и самое возвышенное сооружение.
4
Астрология и тому подобное. - Вполне вероятно, что объекты религиозных, моральных и эстетических чувств тоже относятся только к поверхности вещей, а человек предпочитает верить, что в них он прикасается по меньшей мере к сердцу мира; он обманывается, потому что эти предметы вызывают у него сильный восторг и глубокое уныние, и, значит, проявляет здесь такую же гордыню, как и выслушивая астрологов. Ведь те думают, будто звезды вращаются вокруг человеческого жребия; моральный же человек полагает, будто то, что ему всего дороже, составляет и суть вещей.
5
Превратное понимание сновидения. - Во времена грубой первобытной культуры человек думал, будто в сновидении знакомится со вторым реальным миром; отсюда и берет начало всякая метафизика. Без сновидения не было бы никакого побуждения разделить мир пополам. С древнейшим пони-манием сновидения связано и разложение человека на душу и плоть, как и вера в существование эфирного тела, а, стало быть, и происхождение всякой веры в духов и, вероятно, веры в богов. «Усопший продолжает жить; ведь он является живому во сне»: такой вывод делали прежде, на протяжении многих тысяч лет.
6
Дух науки могуч в ее частях, а не в целом. - Отдельные самые узкие области науки излагают свои проблемы исключительно объективно: всеобщие же великие науки, взятые в целом, ставят вопрос, и вопрос совершенно необъективный, - «для чего? для какой выгоды?». Из-за этой-то оглядки на пользу они излагаются в целом не так безлично, как их отдельные части. А уж по поводу философии как вершины пирамиды знания вопрос о пользе познания вообще возникает непроизвольно, и всякая философия бессознательно стремится признать за ним высочайшую пользу. Поэтому во всех типах философии есть так много заносчивой мета-физики и такая боязнь перед результатами физики, которые кажутся малозначащими; ведь значимость познания для жизни должна казаться как можно большей. В этом и состоит антагонизм между отдельными областями науки и философией. Последняя стремится, как к этому стремится и искусство, дать жизни и деятельности максимальную глубину и значимость; первые заняты поиском познания, и ничего больше, каков бы ни был результат. Не было до сих пор еще ни одного философа, в руках которого философия не превратилась бы в апологию познания; по крайней мере в этом пункте каждый из них питает оптимистическую веру в то, что за познанием следовало бы признать величайшую полезность. Все они ходят под ярмом логики: а уж она есть оптимизм по самой своей природе.
Отправлено спустя 5 минут 43 секунды: 7
Нарушитель спокойствия в науке. - Философия отошла от науки, когда поставила вопрос: каково то познание мира и жизни, обладая которым человек ведет наиболее счастливую жизнь? Произошло это в сократических школах: точка зрения счастья закупорила кровоток научного исследования - она делает это и по сей день.
8
Духовное объяснение природы. - Метафизика толкует текст природы как бы духовно, подобно тому, как прежде церковь и ее ученые делали это с Библией. Нужно очень много рассудительности, чтобы применять к природе такого же рода строгое интерпретаторское искусство, какое нынешние филологи разработали для всех книг: надо стремиться понять то, что хочет сказать текст, просто, а не подозревать и тем более не предполагать в нем наперед никакого двойного смысла. Но если скверное интерпретаторское искусство еще отнюдь не полностью преодолено даже в том, что касается книг, и в высших кругах образованного общества еще то и дело наталкиваешься на пережитки аллегорического и мистического толкования, то точно так же дело обстоит и в том, что касается природы, - только гораздо хуже.
9
Метафизический мир. - Это верно, какой-то метафизический мир существовать мог бы; абсолютную возможность этого оспорить невозможно. Мы смотрим на все вещи сквозь человеческую голову и не можем отрезать эту голову; но все же не решен вопрос - что осталось бы от мира, если бы ее все-таки отрезали. Это проблема чисто научная - она не слишком подходит, чтобы заботить людей; но все, что до сих пор делало для них метафизические гипотезы ценными - ужасающими или притягательными, - что их порождало, есть страсть, заблуждение и самообман; в них приучали верить наихудшие методы познания, а не наилучшие. Если разоблачить такие методы в качестве фундамента всех существующих разновидностей религии и метафизики, это даст возможность их опровергнуть! Правда, тогда названная выше возможность все еще не исчезнет; но делать с ней совершенно нечего, не говоря уж о том, что могла бы возникнуть зависимость от паутины такой возможности счастья, блага и жизни. - Ведь метафизический мир нельзя охарактеризовать иначе, чем инобытие, недоступное и непонятное нам инобытие; это был бы предмет с негативными качествами. - А если бы было достоверно доказано, что такой мир существует, то все равно осталось бы несомненным одно: его познание - это наиболее безразличное из всех видов познания, еще более безразличное, чем познание химического состава воды для моряка, терпящего бедствие.
10
Безвредность метафизики в будущем. - Как только возникновение религии, искусства и морали будет описано так, что можно будет полностью объяснить их себе, не прибегая к гипотезе о метафизических вмешательствах^ начале и в ходе процесса, исчезнет и ревностный интерес к чисто теоретической проблеме «вещи самой по себе» и «явления». Ведь дело с ними может обстоять как угодно: но в религии, искусстве и морали мы не соприкасаемся с «сущностью мира самой по себе»; мы находимся в сфере представления, и никакому «предчувствию» не сдвинуть нас с места. Вопрос о том, каким образом наша картина мира может так сильно расходиться с реконструированной сущностью мира, будет невозмутимо предоставлен физиологии и истории развития организмов и понятий.
11
Язык как мнимая наука. - Значение языка для развития куль-туры состоит в том, что в нем человек строил наряду с другим миром свой собственный, место, которое считал на-столько устойчивым, чтобы, стоя на нем, перевернуть весь остальной мир и сделаться его хозяином. Длительное время веря в понятия и названия вещей как в aetemae veritates, он развил в себе ту гордость, с помощью которой смог воз-высится над животным: он мнил, будто в языке и впрямь заключено познание мира.
Ваятель языка был не настолько скромен, чтобы думать, будто он только именует вещи, - нет, ему мнилось, что он выражает словами высшее знание о вещах; язык и впрямь есть первая ступень овладения наукой. И здесь тоже из веры в то, что истина найдена, забили обильнейшие ключи силы. Только задним числом, лишь сейчас, люди начинают смутно догадываться, что своею верой в язык они разносили чудовищное заблуждение. К счастью, уже слишком поздно - эволюцию разума, основанную на такой вере, не повернуть вспять.
- Логика тоже зиждется на предпосылках, которым в реальном мире не соответствует ничего, к примеру, на предпосылке тождества вещей, идентичности вещи себе самой в разные моменты времени: но эта наука возникла благодаря противоположной вере (что нечто подобное безусловно существует в реальном мире). Так же дело обстоит и с математикой, которая, конечно, не возникла бы, если бы люди с самого начала знали, что в природе нет совершенно прямых линий, правильных окружностей, абсолютных единиц измерений.
[b][size=200]Человеческое, слишком человеческое.[/size][/b]
[b][size=150]Книга для свободных умов[/size][/b] [size=150][i] [b]Том первый [/b][/i][/size]
[b][color=#800000]Эта книга-монолог, возникшая во время пребывания в Сорренто (зимою 1876 и 1877), не была бы предана общественности сейчас, если бы приближение 30 мая 1878 не возбудило слишком сильного желания в должный час засвидетельствовать свое личное преклонение перед одним из величайших освободителей ума.[/color][/b]
[Указание Ницше в первом издании (1878)]
[b][size=150]Вместо предисловия[/size][/b]
«— некоторое время я размышлял о различных заня-тиях, коим люди предаются в этой жизни, и пытался понять, какие из них получше. Но нет нужды расска-зывать здесь о том, к каким мыслям я при этом при-ходил; достаточно сказать следующее: что касается меня, то лучше всего мне казалось строго держаться моего намерения, то есть потратить всю отпущенную мне жизнь на совершенствование моего разума и ид¬ти по следам истины таким способом, какой я себе наметил. Ибо плоды, каковые я уже отведал на этом пути, были такого рода, что, по моему мнению, в этой жизни нельзя найти ничего более приятного и невин-ного; к тому же с той поры, как я начал пользоваться таковым образом мышления, каждый день открывал мне что-то новое, всегда обладавшее некоторой важ-ностью и вовсе не общеизвестное. И тогда, наконец, душа моя преисполнилась такой радости, что все иное уже не могло помешать мне своей тщетностью.» Картезий, перевод с латыни.
[К первому изданию 1878 г.]
[b][size=150]Первый раздел[/size][/b]
[b][size=200]О первых и последних вещах[/size][/b]
[b][size=150]1[/size][/b]
Химия понятий и ощущений. Философские проблемы нынче вновь почти по всем позициям принимают ту же форму вопрошания, что и две тысячи лет тому назад: как что-либо может возникнуть из своей противоположности, к примеру, разумное из неразумного, ощущающее из мертвого, логика из бессмыслицы, бесцельное созерцание из страстного желания, жизнь ради других из эгоизма, истина из заблуждений? Метафизическая философия до сих пор справлялась с этим затруднением, отрицая возникновение одного из другого, а для вещей высшего разряда предполагая их чудесное происхождение прямо из недр и сущности «вещи самой по себе».
Историческая же философия, которая во-обще немыслима в отрыве от естествознания, этот новейший из всех философских методов, в отдельных случаях (и, вероятно, к такому же результату она придет во всех случаях) обнаруживала, что нет никаких противоположностей, кроме как в привычном раздувании популярной или метафизической точки зрения, и что в основе такого противопоставления лежит заблуждение разума: согласно ее объяснению, не существует, строго говоря, ни неэгоистических поступков, ни совершенно бесцельного созерцания, то и другое - всего лишь сублиматы, в которых субстрат предстает почти испарившимся и обнаруживает свое присутствие разве что только для самого пристального наблюдения.
- Все, что нам нужно и что мы можем получить лишь при нынешнем высоком уровне развития отдельных наук, - это химия моральных, религиозных, эстетических представлений и ощущений, а также всех тех побуждений, которые мы переживаем, вступая в крупные и мелкие культурные и общественные сношения, да и в одиночестве: и может быть, такая химия приведет к выводу, что и в этой сфере самые великолепные краски были получены из низменных, даже презренных веществ? Многим ли достанет охоты заниматься подобными исследованиями? Человечество любит выбрасывать из головы вопросы о происхождении и началах вещей: неужели надо чуть ли не лишиться человеческого образа, чтобы почувствовать в себе противоположную склонность? - [b][size=150] 2[/size][/b]
Наследственный изъян философов, - Всем философам свойствен один изъян - они исходят из представления о современном человеке и думают достичь своей цели, подвергнув его анализу. Перед ними непроизвольно витает мысль о «человеке» как некоей aetema veritas ,как о чем-то неизменном во всех водоворотах, как о надежной мере всех вещей. Но все, что бы ни сказал философ о человеке, - это, в сущности, не более чем свидетельство о человеке одного очень ограниченного временного промежутка. Нехватка чувства истории - вот наследственный изъян всех философов; не-которые даже неожиданно воспринимают совокупность новейших черт человека, возникших под влиянием определенных религий, а то и определенных политических событий, как устойчивую форму, из которой и следует исходить.
Они не желают понять, что человек прошел через некоторый процесс становления, что через него же прошла и познавательная способность; а между тем кое-кто из них позволяет себе выводить из этой познавательной способности весь мир. - А ведь все главное в человеческом становлении произошло в первобытные времена, намного раньше того четырехтысячелетнего отрезка истории, который нам кое-как известен; за этот срок человек не мог изменить человеческого существования, а потому способны дать ключ к пониманию мира вообще: вся телеология зиждется на том, что о человеке последних четырех тысячелетий говорят как о чем-то вечном, на которое естественным образом ориентировано все в мире с самого его начала. Но все прошло через становление; нет никаких вечных фактов - так же как нет никаких абсолютных истин. - Из всего этого следует, что отныне философствовать необходимо в историческом ключе, а, значит, требуется и добродетель скромности.
[b][size=150]3[/size][/b]
Уважать невзрачные истины. - Признак высшей культуры - оценивать мелкие, невзрачные истины, найденные по строгому методу, выше, нежели блаженные и ослепительные заблуждения, идущие от метафизических и художнических эпох и людей. Поначалу над первыми издевались, словно те и другие никак не сопоставимы в качестве равноценных: тут стоят эти, такие скромные, простые, трезвые, такие будто бы обескураживающие, а там - те, такие красивые, роскошные, упоительные, а не то даже и приводящие в восторг. И все-таки выше стоит то, что добыто с трудом, надежное, долговечное и потому далеко ведущее любые дальнейшие шаги познания; держать его сторону - это признак мужества, признак смелости, простоты, сдержанности.
Мало- помалу до такой мужественности дорастут не только отдельные люди, но и все человечество, - это произойдет, когда они приучатся, наконец, ценить выше стойкие, долговечные познания и утратят всякую веру в инспирацию и чудо-действенное внушение истин свыше. - Конечно, почитатели форме их мерилом прекрасного и возвышенного поначалу будут иметь хорошие основания для издевательств, пока уважение к невзрачным истинам и дух научности только еще начнут возобладать: но лишь потому, что либо их глаза пока не открылись на очарование простейшей формы, либо потому, что воспитанные в упомянутом духе люди еще долго не проникнутся им вполне и до глубины души и будут по-прежнему слепо подражать древним формам (а это будет удаваться им довольно плохо, как и всякому, кто больше не придает делу слишком большого значения).
Прежде ум еще не занимался строгим мышлением - ему было интересно выдумывать символы и формы. Это изменилось; названный интерес к символике сделался признаком низшей культуры. Подобно тому как даже наши искусства становятся все более интеллектуальными, а наши чувства - все более умными, и как, к примеру, теперь о гармоничности чувств судят совершенно иначе, чем 100 - лет тому назад, так и формы нашей жизни становятся все более умственными - с точки зрения прежних эпох, возможно, безобразными, но лишь потому, что ей не дано увидеть, как постоянно углубляется и расширяется царство внутренней красоты ума и насколько для нас для всех исполненный ума взгляд может значить теперь больше, чем самое прекрасное телосложение и самое возвышенное сооружение.
[b][size=150]4[/size][/b]
Астрология и тому подобное. - Вполне вероятно, что объекты религиозных, моральных и эстетических чувств тоже относятся только к поверхности вещей, а человек предпочитает верить, что в них он прикасается по меньшей мере к сердцу мира; он обманывается, потому что эти предметы вызывают у него сильный восторг и глубокое уныние, и, значит, проявляет здесь такую же гордыню, как и выслушивая астрологов. Ведь те думают, будто звезды вращаются вокруг человеческого жребия; моральный же человек полагает, будто то, что ему всего дороже, составляет и суть вещей.
[b][size=150]5[/size][/b]
Превратное понимание сновидения. - Во времена грубой первобытной культуры человек думал, будто в сновидении знакомится со вторым реальным миром; отсюда и берет начало всякая метафизика. Без сновидения не было бы никакого побуждения разделить мир пополам. С древнейшим пони-манием сновидения связано и разложение человека на душу и плоть, как и вера в существование эфирного тела, а, стало быть, и происхождение всякой веры в духов и, вероятно, веры в богов. «Усопший продолжает жить; ведь он является живому во сне»: такой вывод делали прежде, на протяжении многих тысяч лет.
[b][size=150]6[/size][/b]
Дух науки могуч в ее частях, а не в целом. - Отдельные самые узкие области науки излагают свои проблемы исключительно объективно: всеобщие же великие науки, взятые в целом, ставят вопрос, и вопрос совершенно необъективный, - «для чего? для какой выгоды?». Из-за этой-то оглядки на пользу они излагаются в целом не так безлично, как их отдельные части. А уж по поводу философии как вершины пирамиды знания вопрос о пользе познания вообще возникает непроизвольно, и всякая философия бессознательно стремится признать за ним высочайшую пользу. Поэтому во всех типах философии есть так много заносчивой мета-физики и такая боязнь перед результатами физики, которые кажутся малозначащими; ведь значимость познания для жизни должна казаться как можно большей. В этом и состоит антагонизм между отдельными областями науки и философией. Последняя стремится, как к этому стремится и искусство, дать жизни и деятельности максимальную глубину и значимость; первые заняты поиском познания, и ничего больше, каков бы ни был результат. Не было до сих пор еще ни одного философа, в руках которого философия не превратилась бы в апологию познания; по крайней мере в этом пункте каждый из них питает оптимистическую веру в то, что за познанием следовало бы признать величайшую полезность. Все они ходят под ярмом логики: а уж она есть оптимизм по самой своей природе.
[size=85][color=green]Отправлено спустя 5 минут 43 секунды:[/color][/size] [b][size=150]7[/size][/b]
Нарушитель спокойствия в науке. - Философия отошла от науки, когда поставила вопрос: каково то познание мира и жизни, обладая которым человек ведет наиболее счастливую жизнь? Произошло это в сократических школах: точка зрения счастья закупорила кровоток научного исследования - она делает это и по сей день.
[b][size=150]8[/size][/b]
Духовное объяснение природы. - Метафизика толкует текст природы как бы духовно, подобно тому, как прежде церковь и ее ученые делали это с Библией. Нужно очень много рассудительности, чтобы применять к природе такого же рода строгое интерпретаторское искусство, какое нынешние филологи разработали для всех книг: надо стремиться понять то, что хочет сказать текст, просто, а не подозревать и тем более не предполагать в нем наперед никакого двойного смысла. Но если скверное интерпретаторское искусство еще отнюдь не полностью преодолено даже в том, что касается книг, и в высших кругах образованного общества еще то и дело наталкиваешься на пережитки аллегорического и мистического толкования, то точно так же дело обстоит и в том, что касается природы, - только гораздо хуже. [b][size=150] 9[/size][/b]
Метафизический мир. - Это верно, какой-то метафизический мир существовать мог бы; абсолютную возможность этого оспорить невозможно. Мы смотрим на все вещи сквозь человеческую голову и не можем отрезать эту голову; но все же не решен вопрос - что осталось бы от мира, если бы ее все-таки отрезали. Это проблема чисто научная - она не слишком подходит, чтобы заботить людей; но все, что до сих пор делало для них метафизические гипотезы ценными - ужасающими или притягательными, - что их порождало, есть страсть, заблуждение и самообман; в них приучали верить наихудшие методы познания, а не наилучшие. Если разоблачить такие методы в качестве фундамента всех существующих разновидностей религии и метафизики, это даст возможность их опровергнуть! Правда, тогда названная выше возможность все еще не исчезнет; но делать с ней совершенно нечего, не говоря уж о том, что могла бы возникнуть зависимость от паутины такой возможности счастья, блага и жизни. - Ведь метафизический мир нельзя охарактеризовать иначе, чем инобытие, недоступное и непонятное нам инобытие; это был бы предмет с негативными качествами. - А если бы было достоверно доказано, что такой мир существует, то все равно осталось бы несомненным одно: его познание - это наиболее безразличное из всех видов познания, еще более безразличное, чем познание химического состава воды для моряка, терпящего бедствие. [b][size=150] 10[/size][/b]
Безвредность метафизики в будущем. - Как только возникновение религии, искусства и морали будет описано так, что можно будет полностью объяснить их себе, не прибегая к гипотезе о метафизических вмешательствах^ начале и в ходе процесса, исчезнет и ревностный интерес к чисто теоретической проблеме «вещи самой по себе» и «явления». Ведь дело с ними может обстоять как угодно: но в религии, искусстве и морали мы не соприкасаемся с «сущностью мира самой по себе»; мы находимся в сфере представления, и никакому «предчувствию» не сдвинуть нас с места. Вопрос о том, каким образом наша картина мира может так сильно расходиться с реконструированной сущностью мира, будет невозмутимо предоставлен физиологии и истории развития организмов и понятий. [b][size=150] 11[/size][/b]
Язык как мнимая наука. - Значение языка для развития куль-туры состоит в том, что в нем человек строил наряду с другим миром свой собственный, место, которое считал на-столько устойчивым, чтобы, стоя на нем, перевернуть весь остальной мир и сделаться его хозяином. Длительное время веря в понятия и названия вещей как в aetemae veritates, он развил в себе ту гордость, с помощью которой смог воз-высится над животным: он мнил, будто в языке и впрямь заключено познание мира.
Ваятель языка был не настолько скромен, чтобы думать, будто он только именует вещи, - нет, ему мнилось, что он выражает словами высшее знание о вещах; язык и впрямь есть первая ступень овладения наукой. И здесь тоже из веры в то, что истина найдена, забили обильнейшие ключи силы. Только задним числом, лишь сейчас, люди начинают смутно догадываться, что своею верой в язык они разносили чудовищное заблуждение. К счастью, уже слишком поздно - эволюцию разума, основанную на такой вере, не повернуть вспять.
- Логика тоже зиждется на предпосылках, которым в реальном мире не соответствует ничего, к примеру, на предпосылке тождества вещей, идентичности вещи себе самой в разные моменты времени: но эта наука возникла благодаря противоположной вере (что нечто подобное безусловно существует в реальном мире). Так же дело обстоит и с математикой, которая, конечно, не возникла бы, если бы люди с самого начала знали, что в природе нет совершенно прямых линий, правильных окружностей, абсолютных единиц измерений.
Сновидение и культура. - Деятельность головного мозга, более всего нарушаемая сном, - это память: она, правда, не пресекается совсем, но низводится до состояния несовершенства, до уровня, на каком она, видимо, была в древнейшие эпохи человечества у каждого днем, не во сне. Произвольное и спутанное, сновидение постоянно смешивает вещи на основе их мимолетного сходства: но с тою же произвольностью и спутанностью народы сочиняли свои мифологии, да и в наши дни путешественники обыкновенно наблюдают, что дикари очень склонны к забывчивости, что после краткого напряжения памяти ум их начинает колебаться и они говорят ложь и бессмыслицу просто от утомления. Но в сновидении все мы подобны этим дикарям; скверное различение вещей и ошибочное их отождествление - причина плохих умозаключений, в которых мы повинны во сне; и вот, хорошенько припомнив свое сновидение, мы пугаемся самих себя, потому что видим, что в нас кроется
столько глупости. - Полная отчетливость всех картин сновидения, предпосылка которой - безусловная вера в их реальность, еще раз напоминает о состоянии древнейшего человечества, неимоверно часто впадавшего в галлюцинации, которые порою поражали одновременно целые общины, целые народы. Итак: во сне и в состоянии сновидения мы за-ново проделываем обычную работу древнего человечества.
13
Логика сновидения,. - Во сне наша нервная система постоянно возбуждается многообразными внутренними стимулами, почти все органы выделяют секреты и совершают работу, кровь с напором льется по сосудам, положение спящего производит давление на отдельные члены тела, одеяло вызывает разнообразные ощущения, желудок переваривает и своими движениями беспокоит другие органы, кишечник сокращается, положение головы обусловливает необычные локации мышц, ноги без обуви, не касающиеся подошвами земли, дают необычное чувство, так же как и непривычная одежда на теле, - и все это, в зависимости от своих ежедневных перемен и интенсивности, возбуждает своей непривычностью всю систему вплоть до деятельности головного мозга: значит, для ума существует великое множество поводов удивляться и отыскивать основания такового возбуждения: сновидение и есть поиск и попытки представить себе причины вызванных этими возбуждениями ощущений, а это значит - мнимые причины. К примеру, тому, кто завяжет на своих стопах два ремешка, может присниться, что его стопы обвиты двумя змеями: поначалу это будет гипотезой, потом станет верой, сопровождаемой наглядным представлением и выдумкой: «Эти змеи, наверное, и есть causa того ощущения, что владеет мною, спящим», - такое суждение выносит ум спящего.
Так определенное, ближайшее прошлое становится для него благодаря взволнованной фантазии настоящим. Например, любой из опыта знает, как быстро сновидец вплетает в свое сновидение доходящий до него громкий звук, скажем, колоколов или пушечных выстрелов, то есть создает себе из него объяснение задним числом, так что ему кажется, будто сначала он пережил побуждающие обстоятельства, а уж потом тот самый звук. - Как же получается, что ум сновидца все время настолько плошает, когда тот же самый ум в бодрствующем состоянии столь трезв, осмотрителен и обыкновенно столь скептичен по отношению к гипотезам? - так что для объяснения чувства ему уже достаточно первой попавшейся гипотезы, чтобы сразу поверить в его реальность? (Ведь в сновидении мы верим, будто сон - это и есть реальность, то есть считаем свою гипотезу полностью доказанной.)
- Я думаю об этом вот что: человек еще и сейчас мыслит в сновидении точно так же, как человечество мыслило и в бодрствующем состоянии на протяжении многих тысячелетий: первая же causa, приходившая на ум, была ему достаточна для объяснения того, что нуждалось в объяснении, и считалась истиной. (По рассказам путешественников, дикари ведут себя так и сегодня.) В сновидении в нас продолжает работать эта древняя часть человеческого естества, ведь это основа, на которой развился и все еще развивается в каждом человеке более высокий разум: сновидение снова переносит нас назад, в далекие состояния человеческой культуры, и дает нам средство лучше их понять. Мыслить в сновидении дается нам сейчас так легко потому, что на протяжении чудовищных периодов развития человечества мы оказались так хорошо вымуштрованы именно на эту форму фантастического и общепонятного способа объяснения, исходящего из первой подвернувшейся на ум мысли. В этом отношении сновидение - отдых для головного мозга, который днем должен удовлетворять более строгим требованиям к мышлению, выставляемым более высокой культурой.
- Родственный процесс мы можем наблюдать при еще не уснувшем рассудке прямо-таки в качестве входной двери и вестибюля сновидения. Когда мы закрываем глаза, мозг начинает производить множество световых и цветовых феноменов, вероятно, как своего рода эпилог и эхо всех тех световых впечатлений, которые он воспринял днем. И вот рассудок (в союзе с фантазией) тотчас перерабатывает эти сами по себе бесформенные сочетания красок в определенные фигуры, очертания, ландшафты, движущиеся группы.
Подлинная суть этого процесса - опять-таки своего рода заключение от следствия к причине; ум, задаваясь вопросом: «Откуда эти световые феномены и цвета?», в качестве причин предполагает названные фигуры и очертания: для него они - настоящие стимулы этих цветовых и световых феноменов, ведь днем, при открытых глазах, он привык находить движущую причину каждого цвета, каждого светового впечатления. Значит, здесь фантазия постоянно подсовывает ему образы, опираясь в своей работе на дневные зрительные впечатления, и точно так же действует фантазия сновидения: иными словами, из следствия выводится мнимая причина и возникает представление, будто при¬чина была после следствия: все это совершается с неимоверной скоростью, так что здесь, словно от маневров фокусника, суждение может быть сбито с толку, а последовательность - выглядеть как одновременность и даже как обратная последовательность. - Наблюдая эти процессы, мы можем сделать вывод, как поздно развилось точное логическое мышление, строгий переход от причины к следствию, если даже теперь деятельность нашего разума и рассудка не-произвольно прибегает к этим первобытным формам умозаключений, и мы проводим в таком состоянии примерно половину своей жизни. - Поэты и художники тоже выдумывают совершенно нереальные причины своих настроений и состояний; в этом смысле они напоминают древнейшее человечество и могут помочь нам его понять.
14
Резонанс. - Все интенсивные настроения вовлекают в резонанс родственные ощущения и настроения: они как бы будоражат память. В таком состоянии что-то в нас вспоминается, и нам уясняются подобные состояния и то, что их породило. Так образуются усвоенные моментальные пучки чувств и мыслей, а в конце концов, когда они начинают молниеносно следовать друг за другом, они ощущаются уже даже не как комплексы, а как единства. В этом смысле говорят о моральном чувстве, о религиозном чувстве так, будто это исключительно единства: а на самом деле это реки с великим множеством истоков и притоков. Вот и тут, как это часто бывает, единство слова не гарантирует единства вещи.
15
У мира - ни ядра, ни оболочки. - Если Демокрит перенес понятия верха и низа на бесконечное пространство, где они не имеют никакого смысла, то философы вообще перенесли понятие «внутреннее и внешнее» на сущность и явление мира; они думают, будто с глубокими чувствами можно дойти до глубин внутреннего, поближе к сердцу природы. Однако эти чувства глубоки лишь в том отношении, что едва заметно регулярно возбуждают определенные сложные группы мыс-лей, которые мы называем глубокими; чувство глубоко потому, что мы считаем глубокой сопровождающую его мысль. И тем не менее глубокая мысль может быть очень далека от истины, как, к примеру, любая метафизическая мысль; но если из глубокого чувства вычесть примеси в виде элементов мысли, то останется сильное чувство, а в познании оно не ручается ни за что, кроме себя самого, так же как сильная вера доказывает только свою силу, а не истинность своего предмета.
16
Явление и вещь сама по себе. - Философы обыкновенно встают перед жизнью и опытом - перед тем, что они называют миром явлений, - в позе, в какой стоят перед картиной, раз и навсегда прикрепленной к раме и абсолютно неизменно изображающей одно и то же событие: вот это-то событие, думают они, нужно правильно истолковать, чтобы сделать вывод о существе, создавшем картину, то есть о вещи самой по себе, на которую всегда привыкли смотреть как на достаточное основание мира явлений. Однако те логики, что построже, четко установив понятие метафизического как понятие безусловного, а, значит, и не обусловливающего, отвергли всякую связь между безусловным (метафизическим миром) и миром, нам известным: поэтому-то в явлении является вовсе де вещь сама по себе, а всякое умозаключение от него к ней следует отклонить. Но обе стороны упустили из виду одну возможность: что эта самая картина - та, что нынче зовется нами, людьми, жизнью и опытом, - складывалась постепенно, мало того, еще целиком и полностью охвачена становлением, а потому не может рассматриваться как величина постоянная, исходя из которой можно сделать или на худой конец отвергнуть вывод об авторе (достаточном основании).
Благодаря тому, что мы уже тысячи лет смотрим на мир с моральными, эстетическими, религиозными требованиями, со слепой симпатией, страстью или страхом, прямо-таки купаясь в блаженстве безобразий нелогического мышления, этот мир мало-помалу сделался столь чудесно-многоцветным, ужасающим, полным глубинного смысла, волнующим, он обрел краски - а колористами были мы: именно человеческий разум дал явлению явиться и перенес на вещи свои ошибочные принципы. Он приходит в себя - поздно, очень поздно: и вот мир опыта и вещь сама по себе кажутся ему столь разительно отличными и отделенными друг от друга, что он отвергает умозаключение от него к ней - или же на жутко-мистический лад требует отказаться от нашего разума, нашей личной воли, дабы прийти к бытийному, сначала самому сделавшись бытийным. Другие, в свой черед, нахватали в охапку все характерные черты нашего мира явлений - то есть представления о мире, выделанного из ошибок разума и оставленного нам в наследство, - и вместо того, чтобы объявить виновным разум, овиноватили сущность вещей как причину этой фактически наличной и очень жуткой природы мира и принялись проповедовать избавление от бытия.
- Со всеми этими воззрениями покончит постоянный и неустанный процесс развития науки, который когда-нибудь в конце концов справит свой величайший триумф в истории становления мышления и итог которого сведется, возможно, к такому тезису: то, что нынче мы называем миром, есть результат множества заблуждений и фантазий, которые постепенно накапливались в общей эволюции органического мира, срастались и теперь унаследованы нами как совокупное богатство всего прошлого: как богатство, поскольку на нем зиждется ценность нашей человеческой природы. Строгая наука, по правде говоря, в состоянии избавить нас от этого мира представления лишь в незначительной степени - да этого не стоит и желать, - поскольку она не в состоянии решительно сломить власть исконных привычек ощущения; но она может очень понемногу, шаг за шагом, разъяснить историю возникновения этого мира как представления - и хотя бы на несколько мгновений поднять нас над процессом в целом. Может быть, тогда мы узнаем, что вещь сама по себе заслуживает гомерического хохота: ведь она казалась столь значительной, даже исчерпывающей, а на самом деле пуста, точнее, не имеет никакого смысла.
Сновидение и культура. - Деятельность головного мозга, более всего нарушаемая сном, - это память: она, правда, не пресекается совсем, но низводится до состояния несовершенства, до уровня, на каком она, видимо, была в древнейшие эпохи человечества у каждого днем, не во сне. Произвольное и спутанное, сновидение постоянно смешивает вещи на основе их мимолетного сходства: но с тою же произвольностью и спутанностью народы сочиняли свои мифологии, да и в наши дни путешественники обыкновенно наблюдают, что дикари очень склонны к забывчивости, что после краткого напряжения памяти ум их начинает колебаться и они говорят ложь и бессмыслицу просто от утомления. Но в сновидении все мы подобны этим дикарям; скверное различение вещей и ошибочное их отождествление - причина плохих умозаключений, в которых мы повинны во сне; и вот, хорошенько припомнив свое сновидение, мы пугаемся самих себя, потому что видим, что в нас кроется столько глупости. - Полная отчетливость всех картин сновидения, предпосылка которой - безусловная вера в их реальность, еще раз напоминает о состоянии древнейшего человечества, неимоверно часто впадавшего в галлюцинации, которые порою поражали одновременно целые общины, целые народы. Итак: во сне и в состоянии сновидения мы за-ново проделываем обычную работу древнего человечества.
[b][size=200]13[/size][/b]
Логика сновидения,. - Во сне наша нервная система постоянно возбуждается многообразными внутренними стимулами, почти все органы выделяют секреты и совершают работу, кровь с напором льется по сосудам, положение спящего производит давление на отдельные члены тела, одеяло вызывает разнообразные ощущения, желудок переваривает и своими движениями беспокоит другие органы, кишечник сокращается, положение головы обусловливает необычные локации мышц, ноги без обуви, не касающиеся подошвами земли, дают необычное чувство, так же как и непривычная одежда на теле, - и все это, в зависимости от своих ежедневных перемен и интенсивности, возбуждает своей непривычностью всю систему вплоть до деятельности головного мозга: значит, для ума существует великое множество поводов удивляться и отыскивать основания такового возбуждения: сновидение и есть поиск и попытки представить себе причины вызванных этими возбуждениями ощущений, а это значит - мнимые причины. К примеру, тому, кто завяжет на своих стопах два ремешка, может присниться, что его стопы обвиты двумя змеями: поначалу это будет гипотезой, потом станет верой, сопровождаемой наглядным представлением и выдумкой: «Эти змеи, наверное, и есть causa того ощущения, что владеет мною, спящим», - такое суждение выносит ум спящего.
Так определенное, ближайшее прошлое становится для него благодаря взволнованной фантазии настоящим. Например, любой из опыта знает, как быстро сновидец вплетает в свое сновидение доходящий до него громкий звук, скажем, колоколов или пушечных выстрелов, то есть создает себе из него объяснение задним числом, так что ему кажется, будто сначала он пережил побуждающие обстоятельства, а уж потом тот самый звук. - Как же получается, что ум сновидца все время настолько плошает, когда тот же самый ум в бодрствующем состоянии столь трезв, осмотрителен и обыкновенно столь скептичен по отношению к гипотезам? - так что для объяснения чувства ему уже достаточно первой попавшейся гипотезы, чтобы сразу поверить в его реальность? (Ведь в сновидении мы верим, будто сон - это и есть реальность, то есть считаем свою гипотезу полностью доказанной.)
- Я думаю об этом вот что: человек еще и сейчас мыслит в сновидении точно так же, как человечество мыслило и в бодрствующем состоянии на протяжении многих тысячелетий: первая же causa, приходившая на ум, была ему достаточна для объяснения того, что нуждалось в объяснении, и считалась истиной. (По рассказам путешественников, дикари ведут себя так и сегодня.) В сновидении в нас продолжает работать эта древняя часть человеческого естества, ведь это основа, на которой развился и все еще развивается в каждом человеке более высокий разум: сновидение снова переносит нас назад, в далекие состояния человеческой культуры, и дает нам средство лучше их понять. Мыслить в сновидении дается нам сейчас так легко потому, что на протяжении чудовищных периодов развития человечества мы оказались так хорошо вымуштрованы именно на эту форму фантастического и общепонятного способа объяснения, исходящего из первой подвернувшейся на ум мысли. В этом отношении сновидение - отдых для головного мозга, который днем должен удовлетворять более строгим требованиям к мышлению, выставляемым более высокой культурой.
- Родственный процесс мы можем наблюдать при еще не уснувшем рассудке прямо-таки в качестве входной двери и вестибюля сновидения. Когда мы закрываем глаза, мозг начинает производить множество световых и цветовых феноменов, вероятно, как своего рода эпилог и эхо всех тех световых впечатлений, которые он воспринял днем. И вот рассудок (в союзе с фантазией) тотчас перерабатывает эти сами по себе бесформенные сочетания красок в определенные фигуры, очертания, ландшафты, движущиеся группы.
Подлинная суть этого процесса - опять-таки своего рода заключение от следствия к причине; ум, задаваясь вопросом: «Откуда эти световые феномены и цвета?», в качестве причин предполагает названные фигуры и очертания: для него они - настоящие стимулы этих цветовых и световых феноменов, ведь днем, при открытых глазах, он привык находить движущую причину каждого цвета, каждого светового впечатления. Значит, здесь фантазия постоянно подсовывает ему образы, опираясь в своей работе на дневные зрительные впечатления, и точно так же действует фантазия сновидения: иными словами, из следствия выводится мнимая причина и возникает представление, будто при¬чина была после следствия: все это совершается с неимоверной скоростью, так что здесь, словно от маневров фокусника, суждение может быть сбито с толку, а последовательность - выглядеть как одновременность и даже как обратная последовательность. - Наблюдая эти процессы, мы можем сделать вывод, как поздно развилось точное логическое мышление, строгий переход от причины к следствию, если даже теперь деятельность нашего разума и рассудка не-произвольно прибегает к этим первобытным формам умозаключений, и мы проводим в таком состоянии примерно половину своей жизни. - Поэты и художники тоже выдумывают совершенно нереальные причины своих настроений и состояний; в этом смысле они напоминают древнейшее человечество и могут помочь нам его понять.
[b][size=200]14[/size][/b]
Резонанс. - Все интенсивные настроения вовлекают в резонанс родственные ощущения и настроения: они как бы будоражат память. В таком состоянии что-то в нас вспоминается, и нам уясняются подобные состояния и то, что их породило. Так образуются усвоенные моментальные пучки чувств и мыслей, а в конце концов, когда они начинают молниеносно следовать друг за другом, они ощущаются уже даже не как комплексы, а как единства. В этом смысле говорят о моральном чувстве, о религиозном чувстве так, будто это исключительно единства: а на самом деле это реки с великим множеством истоков и притоков. Вот и тут, как это часто бывает, единство слова не гарантирует единства вещи.
[b][size=200]15[/size][/b]
У мира - ни ядра, ни оболочки. - Если Демокрит перенес понятия верха и низа на бесконечное пространство, где они не имеют никакого смысла, то философы вообще перенесли понятие «внутреннее и внешнее» на сущность и явление мира; они думают, будто с глубокими чувствами можно дойти до глубин внутреннего, поближе к сердцу природы. Однако эти чувства глубоки лишь в том отношении, что едва заметно регулярно возбуждают определенные сложные группы мыс-лей, которые мы называем глубокими; чувство глубоко потому, что мы считаем глубокой сопровождающую его мысль. И тем не менее глубокая мысль может быть очень далека от истины, как, к примеру, любая метафизическая мысль; но если из глубокого чувства вычесть примеси в виде элементов мысли, то останется сильное чувство, а в познании оно не ручается ни за что, кроме себя самого, так же как сильная вера доказывает только свою силу, а не истинность своего предмета.
[b][size=200]16[/size][/b]
Явление и вещь сама по себе. - Философы обыкновенно встают перед жизнью и опытом - перед тем, что они называют миром явлений, - в позе, в какой стоят перед картиной, раз и навсегда прикрепленной к раме и абсолютно неизменно изображающей одно и то же событие: вот это-то событие, думают они, нужно правильно истолковать, чтобы сделать вывод о существе, создавшем картину, то есть о вещи самой по себе, на которую всегда привыкли смотреть как на достаточное основание мира явлений. Однако те логики, что построже, четко установив понятие метафизического как понятие безусловного, а, значит, и не обусловливающего, отвергли всякую связь между безусловным (метафизическим миром) и миром, нам известным: поэтому-то в явлении является вовсе де вещь сама по себе, а всякое умозаключение от него к ней следует отклонить. Но обе стороны упустили из виду одну возможность: что эта самая картина - та, что нынче зовется нами, людьми, жизнью и опытом, - складывалась постепенно, мало того, еще целиком и полностью охвачена становлением, а потому не может рассматриваться как величина постоянная, исходя из которой можно сделать или на худой конец отвергнуть вывод об авторе (достаточном основании).
Благодаря тому, что мы уже тысячи лет смотрим на мир с моральными, эстетическими, религиозными требованиями, со слепой симпатией, страстью или страхом, прямо-таки купаясь в блаженстве безобразий нелогического мышления, этот мир мало-помалу сделался столь чудесно-многоцветным, ужасающим, полным глубинного смысла, волнующим, он обрел краски - а колористами были мы: именно человеческий разум дал явлению явиться и перенес на вещи свои ошибочные принципы. Он приходит в себя - поздно, очень поздно: и вот мир опыта и вещь сама по себе кажутся ему столь разительно отличными и отделенными друг от друга, что он отвергает умозаключение от него к ней - или же на жутко-мистический лад требует отказаться от нашего разума, нашей личной воли, дабы прийти к бытийному, сначала самому сделавшись бытийным. Другие, в свой черед, нахватали в охапку все характерные черты нашего мира явлений - то есть представления о мире, выделанного из ошибок разума и оставленного нам в наследство, - и вместо того, чтобы объявить виновным разум, овиноватили сущность вещей как причину этой фактически наличной и очень жуткой природы мира и принялись проповедовать избавление от бытия.
- Со всеми этими воззрениями покончит постоянный и неустанный процесс развития науки, который когда-нибудь в конце концов справит свой величайший триумф в истории становления мышления и итог которого сведется, возможно, к такому тезису: то, что нынче мы называем миром, есть результат множества заблуждений и фантазий, которые постепенно накапливались в общей эволюции органического мира, срастались и теперь унаследованы нами как совокупное богатство всего прошлого: как богатство, поскольку на нем зиждется ценность нашей человеческой природы. Строгая наука, по правде говоря, в состоянии избавить нас от этого мира представления лишь в незначительной степени - да этого не стоит и желать, - поскольку она не в состоянии решительно сломить власть исконных привычек ощущения; но она может очень понемногу, шаг за шагом, разъяснить историю возникновения этого мира как представления - и хотя бы на несколько мгновений поднять нас над процессом в целом. Может быть, тогда мы узнаем, что вещь сама по себе заслуживает гомерического хохота: ведь она казалась столь значительной, даже исчерпывающей, а на самом деле пуста, точнее, не имеет никакого смысла.
Метафизические объяснения. - Молодой человек ценит метафизические объяснения, поскольку они раскрывают ему нечто в высшей степени многозначительное в вещах, которые он нашел неприятными или презренными; а если он недоволен собою, то это чувство слабеет, когда он узнаёт глубинную мировую тайну или мировую скорбь в том самом, что с такою силой презирает в себе. Чувствовать себя менее ответственным и к тому же видеть вещи более интересными - это он ценит как двойное благодеяние, коим обязан метафизике. Конечно, позже в нем разовьется недоверие ко всему метафизическому способу объяснения; тогда он, возможно, поймет, что вышеназванных эффектов можно добиться с таким же успехом, только более научно, на дру¬гом пути: что объяснения физические и исторические сообщают по меньшей мере такое же чувство безответственности и что при этом интерес к жизни и ее проблемам раз¬горается, может быть, еще сильнее.
Метафизические объяснения. - Молодой человек ценит метафизические объяснения, поскольку они раскрывают ему нечто в высшей степени многозначительное в вещах, которые он нашел неприятными или презренными; а если он недоволен собою, то это чувство слабеет, когда он узнаёт глубинную мировую тайну или мировую скорбь в том самом, что с такою силой презирает в себе. Чувствовать себя менее ответственным и к тому же видеть вещи более интересными - это он ценит как двойное благодеяние, коим обязан метафизике. Конечно, позже в нем разовьется недоверие ко всему метафизическому способу объяснения; тогда он, возможно, поймет, что вышеназванных эффектов можно добиться с таким же успехом, только более научно, на дру¬гом пути: что объяснения физические и исторические сообщают по меньшей мере такое же чувство безответственности и что при этом интерес к жизни и ее проблемам раз¬горается, может быть, еще сильнее.
Основные вопросы метафизики. - Если некогда будет написана история возникновения мышления, то и следующее положение одного выдающегося логика предстанет освещенным новым светом: «Изначальный всеобщий закон для познающего субъекта заключается во внутренней необходимости познавать каждый предмет сам по себе, в его собственной сущности, как тождественный себе, а, значит, самостоятельно существующий и в своей основе всегда остающийся одним и тем же, неизменным, короче говоря, как субстанцию».
Но и этот закон, названный здесь «изначальным», прошел через становление: когда-нибудь будет показано, как постепенно, в низших организмах, возникает эта склон¬ность: как глупые кротовьи глаза на этих ступенях организации поначалу не различают ничего, кроме всегда одного и того же; и как потом, когда становятся более заметными различные стимулы наслаждения и страдания, мало-помалу начинают различаться разные субстанции, но каждая - только с одним атрибутом, то есть с одним-единственным отношением к такому организму.
Первая ступень логики - это суждение: а его сугь состоит, по определению самых лучших логиков, в вере. В основе всякой веры лежит ощущение приятного или причиняющего боль ощущающему субъекту. Новое, третье ощущение как результат двух предшествующих отдельных ощущений есть низшая форма суждения.
Нас, органических существ, в каждой вещи изначально интересует только ее отношение к нам с точки зрения наслаждения и боли. Между моментами, когда мы осознаём это отношение, состояниями ощущения, находятся моменты пустоты, неощутимости: тогда мир и всякая вещь в нем лишены для нас интереса, и мы не замечаем в нем никаких изменений (так и теперь страстно увлеченный чем-нибудь человек не замечает, что кто-то проходит мимо). Для растений обычно все вещи неподвижны, вечны, и каждая вещь тождественна себе. От периода низших организмов человек унаследовал веру в то, что бывают одинаковые вещи (этому положению противоречит только опыт, добытый высокоразвитой наукой).
Исконная вера всего органического с самого начала гласит даже, возможно, что весь остальной мир един и неподвижен. - Идея причинности максимально далека от этой первой ступени логики: ведь мы, в сущности, и сейчас считаем, будто все ощущения и поступки суть проявления свободной воли; обращая внимание на себя, ощущающий индивидуум считает каждое ощущение, каждое изменение чем-то изолированным, то есть безусловным, ни с чем
не связанным: что-то всплывает из нас без всякой связи с предшествующим и последующим.
Мы испытываем голод, но в первый момент не думаем, что организм стремится к самосохранению, - это чувство кажется заявившим о себе без причины и цели, оно изолируется и считает себя произвольным. Итак: вера в свободу воли - изначальное заблуждение всего органического, столь древнее, что в нем заключены первые проблески логики; равным образом изначальна и вера в абсолютные субстанции и тождественные вещи, - это тоже древнее заблуждение всего органического. Однако поскольку всякая метафизика занималась преимущественно субстанциями и свободою воли, то позволительно назвать ее наукой, которая изучает основные заблуждения человечества, но так, словно они - основные истины.
Основные вопросы метафизики. - Если некогда будет написана история возникновения мышления, то и следующее положение одного выдающегося логика предстанет освещенным новым светом: «Изначальный всеобщий закон для познающего субъекта заключается во внутренней необходимости познавать каждый предмет сам по себе, в его собственной сущности, как тождественный себе, а, значит, самостоятельно существующий и в своей основе всегда остающийся одним и тем же, неизменным, короче говоря, как субстанцию».
Но и этот закон, названный здесь «изначальным», прошел через становление: когда-нибудь будет показано, как постепенно, в низших организмах, возникает эта склон¬ность: как глупые кротовьи глаза на этих ступенях организации поначалу не различают ничего, кроме всегда одного и того же; и как потом, когда становятся более заметными различные стимулы наслаждения и страдания, мало-помалу начинают различаться разные субстанции, но каждая - только с одним атрибутом, то есть с одним-единственным отношением к такому организму.
Первая ступень логики - это суждение: а его сугь состоит, по определению самых лучших логиков, в вере. В основе всякой веры лежит ощущение приятного или причиняющего боль ощущающему субъекту. Новое, третье ощущение как результат двух предшествующих отдельных ощущений есть низшая форма суждения.
Нас, органических существ, в каждой вещи изначально интересует только ее отношение к нам с точки зрения наслаждения и боли. Между моментами, когда мы осознаём это отношение, состояниями ощущения, находятся моменты пустоты, неощутимости: тогда мир и всякая вещь в нем лишены для нас интереса, и мы не замечаем в нем никаких изменений (так и теперь страстно увлеченный чем-нибудь человек не замечает, что кто-то проходит мимо). Для растений обычно все вещи неподвижны, вечны, и каждая вещь тождественна себе. От периода низших организмов человек унаследовал веру в то, что бывают одинаковые вещи (этому положению противоречит только опыт, добытый высокоразвитой наукой).
Исконная вера всего органического с самого начала гласит даже, возможно, что весь остальной мир един и неподвижен. - Идея причинности максимально далека от этой первой ступени логики: ведь мы, в сущности, и сейчас считаем, будто все ощущения и поступки суть проявления свободной воли; обращая внимание на себя, ощущающий индивидуум считает каждое ощущение, каждое изменение чем-то изолированным, то есть безусловным, ни с чем не связанным: что-то всплывает из нас без всякой связи с предшествующим и последующим.
Мы испытываем голод, но в первый момент не думаем, что организм стремится к самосохранению, - это чувство кажется заявившим о себе без причины и цели, оно изолируется и считает себя произвольным. Итак: вера в свободу воли - изначальное заблуждение всего органического, столь древнее, что в нем заключены первые проблески логики; равным образом изначальна и вера в абсолютные субстанции и тождественные вещи, - это тоже древнее заблуждение всего органического. Однако поскольку всякая метафизика занималась преимущественно субстанциями и свободою воли, то позволительно назвать ее наукой, которая изучает основные заблуждения человечества, но так, словно они - основные истины.
Число. - Законы чисел были открыты на основе уже изначально царившего заблуждения, будто существует множество одинаковых вещей (хотя на самом деле нет ничего одинакового), по крайней мере - будто существуют вещи (хотя нет никакой «вещи»). Признание множественности всегда уже заранее предполагает, что существует нечто встречающееся неоднократно: но как раз тут уже заправляет заблуждение, уже туг мы воображаем сущности и <идеальные> един¬ства, которых нет. - Наше ощущение пространства и времени ложно, поскольку, как показывает дотошная проверка, ведет к логическим противоречиям. При всех научных утверждениях мы всегда неизбежно принимаем в расчет некоторые ложные величины: но поскольку эти величины по крайней мере постоянны, как, к примеру, наше ощущение времени и пространства, то результаты научных исследований в своей взаимосвязи все-таки обладают полною строгостью и достоверностью; на их основе можно продолжать исследования - вплоть до того предела, где ошибочный исходный принцип, упомянутые постоянные погрешности, вступает в противоречие с результатами, к примеру, в учении об атомах.
В таких случаях мы все еще чувствуем себя вынужденными принимать гипотезу «вещи» или материального «субстрата», приводимого в движение, - а ведь вся научная работа преследовала цель превратить в движение все предметное (материальное): наше ощущение даже здесь еще отделяет движущееся от движимого, не выходя из этого круга, поскольку вера в вещи издревле прочно связана с нашею природой. - Когда Кант говорит: «Рассудок не черпает свои законы из природы, а предписывает их ей», то это совершенно верно в отношении понятия природы, которое мы вынуждены с нею связывать (природа = миру как представлению, то есть как заблуждению), но которое является суммой множества заблуждений рассудка. - Законы чисел абсолютно неприменимы к миру, который появляется нашим представлением: они действительны только в мире людей.
Число. - Законы чисел были открыты на основе уже изначально царившего заблуждения, будто существует множество одинаковых вещей (хотя на самом деле нет ничего одинакового), по крайней мере - будто существуют вещи (хотя нет никакой «вещи»). Признание множественности всегда уже заранее предполагает, что существует нечто встречающееся неоднократно: но как раз тут уже заправляет заблуждение, уже туг мы воображаем сущности и <идеальные> един¬ства, которых нет. - Наше ощущение пространства и времени ложно, поскольку, как показывает дотошная проверка, ведет к логическим противоречиям. При всех научных утверждениях мы всегда неизбежно принимаем в расчет некоторые ложные величины: но поскольку эти величины по крайней мере постоянны, как, к примеру, наше ощущение времени и пространства, то результаты научных исследований в своей взаимосвязи все-таки обладают полною строгостью и достоверностью; на их основе можно продолжать исследования - вплоть до того предела, где ошибочный исходный принцип, упомянутые постоянные погрешности, вступает в противоречие с результатами, к примеру, в учении об атомах.
В таких случаях мы все еще чувствуем себя вынужденными принимать гипотезу «вещи» или материального «субстрата», приводимого в движение, - а ведь вся научная работа преследовала цель превратить в движение все предметное (материальное): наше ощущение даже здесь еще отделяет движущееся от движимого, не выходя из этого круга, поскольку вера в вещи издревле прочно связана с нашею природой. - Когда Кант говорит: «Рассудок не черпает свои законы из природы, а предписывает их ей», то это совершенно верно в отношении понятия природы, которое мы вынуждены с нею связывать (природа = миру как представлению, то есть как заблуждению), но которое является суммой множества заблуждений рассудка. - Законы чисел абсолютно неприменимы к миру, который появляется нашим представлением: они действительны только в мире людей.
Спуститься на несколько перекладин. - Одна, конечно же, очень высокая ступень образования достигается, когда человек оставляет под собою суеверные и религиозные представления и страхи и перестает верить, скажем, в ангел очков или наследный грех, да и о спасении души говорить отвыкает: если он уже на этой ступени освобождения, то ему пред¬стоит с величайшим напряжением всей своей осторожности преодолеть еще и метафизику. Но тогда ему потребуется несколько отойти вспять он должен понять историческую, а равно и психологическую оправданность таких представ¬лений, должен узнать, что оттуда до нас доходит величай¬шая поддержка человечеству и что без такого отхода вспягь мы лишили бы себя лучших достижений прежнего человечества.
- В рассуждении философской метафизики я вижу сейчас все большее число тех, что достигли негативного результата (что любая позитивная метафизика - это заблуждение), но еще не много тех, что спустились на несколько перекладин вниз; ведь надо, конечно, заглянуть за последнюю перекладину лестницы, а не вольготно расположиться на ней. Самые просвещенные доходят только до того, чтобы освободиться от метафизики и с чувством превосходства взирать на нее сверху вниз: а ведь и здесь, как на ипподроме, нужно завернуть за конец дорожки.
Спуститься на несколько перекладин. - Одна, конечно же, очень высокая ступень образования достигается, когда человек оставляет под собою суеверные и религиозные представления и страхи и перестает верить, скажем, в ангел очков или наследный грех, да и о спасении души говорить отвыкает: если он уже на этой ступени освобождения, то ему пред¬стоит с величайшим напряжением всей своей осторожности преодолеть еще и метафизику. Но тогда ему потребуется несколько отойти вспять он должен понять историческую, а равно и психологическую оправданность таких представ¬лений, должен узнать, что оттуда до нас доходит величай¬шая поддержка человечеству и что без такого отхода вспягь мы лишили бы себя лучших достижений прежнего человечества.
- В рассуждении философской метафизики я вижу сейчас все большее число тех, что достигли негативного результата (что любая позитивная метафизика - это заблуждение), но еще не много тех, что спустились на несколько перекладин вниз; ведь надо, конечно, заглянуть за последнюю перекладину лестницы, а не вольготно расположиться на ней. Самые просвещенные доходят только до того, чтобы освободиться от метафизики и с чувством превосходства взирать на нее сверху вниз: а ведь и здесь, как на ипподроме, нужно завернуть за конец дорожки.
Вероятная победа скепсиса. - Стоит разок попробовать занять скептическую исходную позицию: положим, нет никакого иного, метафизического мира, а все заимствованные из метафизики объяснения единственного известного нам мира для нас непригодны: какими глазами мы смотрели бы тогда на людей и вещи? Это можно себе представить, это полезно, даже если обойти вопрос о том, получили ли Кант и Шопенгауэр научным путем доказательства каких-нибудь метафизических положений. Ведь согласно исторической вероятности, весьма возможно, что в этом отношении люди когда-нибудь сделаются в общем и целом скептиками, поэтому, стало быть, спрашивается: какие черты приобретет тогда человеческое общество под воздействием подобного умонастроения? Может быть, научное доказательство какого- либо метафизического мира уже само по себе настолько затруднительно, что человечеству уже никогда не избавиться от недоверия к нему. А когда есть недоверие к метафизике, то его последствия принципиально те же, что и в случае, если она прямо опровергнута и верить в нее уже нельзя. В обоих случаях исторический вопрос о неметафизическом умонастроении человечества остается тем же.
Вероятная победа скепсиса. - Стоит разок попробовать занять скептическую исходную позицию: положим, нет никакого иного, метафизического мира, а все заимствованные из метафизики объяснения единственного известного нам мира для нас непригодны: какими глазами мы смотрели бы тогда на людей и вещи? Это можно себе представить, это полезно, даже если обойти вопрос о том, получили ли Кант и Шопенгауэр научным путем доказательства каких-нибудь метафизических положений. Ведь согласно исторической вероятности, весьма возможно, что в этом отношении люди когда-нибудь сделаются в общем и целом скептиками, поэтому, стало быть, спрашивается: какие черты приобретет тогда человеческое общество под воздействием подобного умонастроения? Может быть, научное доказательство какого- либо метафизического мира уже само по себе настолько затруднительно, что человечеству уже никогда не избавиться от недоверия к нему. А когда есть недоверие к метафизике, то его последствия принципиально те же, что и в случае, если она прямо опровергнута и верить в нее уже нельзя. В обоих случаях исторический вопрос о неметафизическом умонастроении человечества остается тем же.
Неверие в «monumentum aereperennius»'. - Большой ущерб, ко-торый несет с собою устранение метафизических воззрений, состоит в том, что индивидуум слишком серьезно от¬носится к краткости своей жизни и не получает никаких более сильных стимулов создавать прочные, рассчитанные на столетия институты; он сам хочет срывать плоды с дерева, которое сажает, а потому уже не желает сажать те деревья, что требуют постоянного ухода на протяжении столетий и предназначены осенять собою длинные вереницы поколений.
Ведь метафизические воззрения сообщают веру в то, что в них заложен последний и окончательный фундамент, на который отныне вынуждено водрузиться и на котором вынуждено строиться все будущее человечества; отдельный человек способствует своему спасению, когда, к примеру, жертвует на строительство церкви или основывает монастырь, потому что, как он считает, это зачтется ему и воздастся в грядущей вечной жизни души, это - работа для спасения души навеки.
- Может ли наука пробуждать такую же веру в свои результаты?
По правде говоря, сомнение и недоверие нужны ей, они - ее верней¬шие союзники; несмотря на это, со временем сумма заповедных, то есть выдерживающих все бури скепсиса, все попытки разложения истин возрастет настолько (напри¬мер, в диететике здоровья), что созреет решение создавать «вечные» творения. А покуда контраст нашего возбужден¬ного существования мух-подёнок с пространным покоем, которым полна метафизическая эпоха, бросается в глаза слишком сильно, поскольку обе эпохи разошлись во времени еще недалеко; даже отдельный человек проходит сейчас слишком многими внутренними и внешними путями развития, чтобы отважиться устроить хотя бы свою собственную жизнь прочно и окончательно. Вполне современный человек, решивший, скажем, построить себе дом, делает это с таким ощущением, словно ему предстоит заживо похоронить себя в мавзолее.
Неверие в «monumentum aereperennius»'. - Большой ущерб, ко-торый несет с собою устранение метафизических воззрений, состоит в том, что индивидуум слишком серьезно от¬носится к краткости своей жизни и не получает никаких более сильных стимулов создавать прочные, рассчитанные на столетия институты; он сам хочет срывать плоды с дерева, которое сажает, а потому уже не желает сажать те деревья, что требуют постоянного ухода на протяжении столетий и предназначены осенять собою длинные вереницы поколений.
Ведь метафизические воззрения сообщают веру в то, что в них заложен последний и окончательный фундамент, на который отныне вынуждено водрузиться и на котором вынуждено строиться все будущее человечества; отдельный человек способствует своему спасению, когда, к примеру, жертвует на строительство церкви или основывает монастырь, потому что, как он считает, это зачтется ему и воздастся в грядущей вечной жизни души, это - работа для спасения души навеки.
[b][i]- Может ли наука пробуждать такую же веру в свои результаты? [/i][/b]
По правде говоря, сомнение и недоверие нужны ей, они - ее верней¬шие союзники; несмотря на это, со временем сумма заповедных, то есть выдерживающих все бури скепсиса, все попытки разложения истин возрастет настолько (напри¬мер, в диететике здоровья), что созреет решение создавать «вечные» творения. А покуда контраст нашего возбужден¬ного существования мух-подёнок с пространным покоем, которым полна метафизическая эпоха, бросается в глаза слишком сильно, поскольку обе эпохи разошлись во времени еще недалеко; даже отдельный человек проходит сейчас слишком многими внутренними и внешними путями развития, чтобы отважиться устроить хотя бы свою собственную жизнь прочно и окончательно. Вполне современный человек, решивший, скажем, построить себе дом, делает это с таким ощущением, словно ему предстоит заживо похоронить себя в мавзолее.
Компаративистская эпоха. - Чем слабее люди связаны традицией, тем сильнее становится внутренняя активность их мотивов и соответственно тем сильнее, в свой черед, внешняя обеспокоенность, перемешивание людских потоков, полифония целей. Для кого теперь еще действительно строгое принуждение привязать себя и свое потомство к одному месту жительства?
Для кого вообще есть еще что-нибудь строго обязательное?
Вперемешку воспроизводятся все стилистические направления в искусстве - и точно то же происходит со всеми ступенями и разновидностями нравственности, обычаев, культур. Значительность такой эпохе придает то, что в ней могут быть сличены и опробованы рядом друг с другом различные миросозерцания, нравы, культуры; прежде, при постоянно локализованном господстве каждой культуры, это было несбыточно, чему соответствовала и привязанность всех стилистических направлений в искусстве к определенному месту и времени.
Нынче рост эстетического чувства будет бесповоротно выбирать между столь многими предлагаемыми для сравнения формами: и большую их часть - а именно, все те, которые оно отвергнет, - обречет на смерть. Точно так же нынче происходит отбор среди форм и привычек высшей нрав¬ственности, целью которой не может быть ничего, кроме гибели более низких форм нравственности. Вот она, компаративистская эпоха!
Она может этим гордиться - но по справедливости от этого же и страдает. И пусть нас не пугает это страдание! Наоборот, давайте воспримем задачу, которую ставит перед нами эпоха, как можно более серьезно: за это нас благословят потомки - потомки, которые будут ставить себя выше замкнутых самобытных народных культур, так же как и выше компаративистской культуры, но с благодарностью оглядываться на оба вида культуры как на достопочтенные древности.
Компаративистская эпоха. - Чем слабее люди связаны традицией, тем сильнее становится внутренняя активность их мотивов и соответственно тем сильнее, в свой черед, внешняя обеспокоенность, перемешивание людских потоков, полифония целей. Для кого теперь еще действительно строгое принуждение привязать себя и свое потомство к одному месту жительства?
[b][color=#800000]Для кого вообще есть еще что-нибудь строго обязательное? [/color][/b]
Вперемешку воспроизводятся все стилистические направления в искусстве - и точно то же происходит со всеми ступенями и разновидностями нравственности, обычаев, культур. Значительность такой эпохе придает то, что в ней могут быть сличены и опробованы рядом друг с другом различные миросозерцания, нравы, культуры; прежде, при постоянно локализованном господстве каждой культуры, это было несбыточно, чему соответствовала и привязанность всех стилистических направлений в искусстве к определенному месту и времени.
Нынче рост эстетического чувства будет бесповоротно выбирать между столь многими предлагаемыми для сравнения формами: и большую их часть - а именно, все те, которые оно отвергнет, - обречет на смерть. Точно так же нынче происходит отбор среди форм и привычек высшей нрав¬ственности, целью которой не может быть ничего, кроме гибели более низких форм нравственности. Вот она, компаративистская эпоха!
Она может этим гордиться - но по справедливости от этого же и страдает. И пусть нас не пугает это страдание! Наоборот, давайте воспримем задачу, которую ставит перед нами эпоха, как можно более серьезно: за это нас благословят потомки - потомки, которые будут ставить себя выше замкнутых самобытных народных культур, так же как и выше компаративистской культуры, но с благодарностью оглядываться на оба вида культуры как на достопочтенные древности.
Возможность прогресса. - Когда ученые старой культуры зарекаются иметь дело с людьми, верующими в прогресс, они правы. Ведь величие и доброкачественность старой культуры для нее в прошлом, а познания в истории заставляют признать, что она никогда не вернется в первозданной свежести; требуется невыносимое тупоумие или столь же нестерпимое горячечное мечтательство, чтобы этого не признать. Однако люди могут сознательно решиться развивать в себе новую культуру, в то время как прежде их развитие было бессознательным и случайным: сейчас они могут создать лучшие условия для рождения людей, их питания, воспитания, обучения, хозяйски распоряжаться всей планетой, взаимно оценивать и использовать силы людей вообще.
Эта новая культура убьет старую, которая, взятая в целом, вела бессознательную животную и растительную жизнь; она убьет и недоверие к прогрессу - таковой возможен. Я хочу сказать: было бы опрометчиво и чуть ли не абсурдно верить, будто прогресс должен наступить непременно, можно ли, однако, отрицать, что он возможен? Зато прогресс в духе и на путях старой культуры даже немыслим. Пусть даже романтическое фантазерство тем не менее применяет слово «прогресс» к своим целям (например, замкнутым самобытным народным культурам): все равно оно заимствует его образ из прошлого; в этой сфере оно развивает совершенно неоригинальные идеи и представления.
Возможность прогресса. - Когда ученые старой культуры зарекаются иметь дело с людьми, верующими в прогресс, они правы. Ведь величие и доброкачественность старой культуры для нее в прошлом, а познания в истории заставляют признать, что она никогда не вернется в первозданной свежести; требуется невыносимое тупоумие или столь же нестерпимое горячечное мечтательство, чтобы этого не признать. Однако люди могут сознательно решиться развивать в себе новую культуру, в то время как прежде их развитие было бессознательным и случайным: сейчас они могут создать лучшие условия для рождения людей, их питания, воспитания, обучения, хозяйски распоряжаться всей планетой, взаимно оценивать и использовать силы людей вообще.
[i][color=#800000]Эта новая культура убьет старую, которая, взятая в целом, вела бессознательную животную и растительную жизнь; она убьет и недоверие к прогрессу - таковой возможен. Я хочу сказать: было бы опрометчиво и чуть ли не абсурдно верить, будто прогресс должен наступить непременно, можно ли, однако, отрицать, что он возможен? Зато прогресс в духе и на путях старой культуры даже немыслим. Пусть даже романтическое фантазерство тем не менее применяет слово «прогресс» к своим целям (например, замкнутым самобытным народным культурам): все равно оно заимствует его образ из прошлого; в этой сфере оно развивает совершенно неоригинальные идеи и представления.[/color][/i]
Мораль личная и всемирная.
- С тех пор как умерла вера в то, что Бог ведет судьбы мира в целом и, несмотря на все кажущиеся искривления дороги человечества, все же отлично выводит его в нужную сторону, людям приходится самим ставить перед собою экуменические, охватывающие всю землю, цели. Старая мораль, в особенности Кантова, требует от каждого поступков, желательных с точки зрения всех: это была прекраснодушная наивность; как будто каждый точно знает, от какого образа действий будет процветать все человечество, то есть какие поступки вообще желательны; эта теория, подобно идее свободной торговли, подразумевает, что всеобщая гармония должна установиться сама собою по врожденным законам улучшения.
Возможно, будущая картина потребностей человечества отнюдь не покажет, что желательны одинаковые поступки всех, - наоборот, ради экуменических целей для целых отрезков развития человечества могут ставиться специальные, а в зависимости от обстоятельств даже скверные за¬дачи. - Во всяком случае, если человечество не хочет об¬речь себя на гибель от такого осознанного всемирного управления, оно должно сначала добыть превосходящее все прежние масштабы знание об условиях культуры как научное мерило для достижения экуменических целей. В этом и состоит чудовищная задача великих умов следующего столетия.
[b][color=#800000]Мораль личная и всемирная. [/color][/b] - С тех пор как умерла вера в то, что Бог ведет судьбы мира в целом и, несмотря на все кажущиеся искривления дороги человечества, все же отлично выводит его в нужную сторону, людям приходится самим ставить перед собою экуменические, охватывающие всю землю, цели. Старая мораль, в особенности Кантова, требует от каждого поступков, желательных с точки зрения всех: это была прекраснодушная наивность; как будто каждый точно знает, от какого образа действий будет процветать все человечество, то есть какие поступки вообще желательны; эта теория, подобно идее свободной торговли, подразумевает, что всеобщая гармония должна установиться сама собою по врожденным законам улучшения.
Возможно, будущая картина потребностей человечества отнюдь не покажет, что желательны одинаковые поступки всех, - наоборот, ради экуменических целей для целых отрезков развития человечества могут ставиться специальные, а в зависимости от обстоятельств даже скверные за¬дачи. - Во всяком случае, если человечество не хочет об¬речь себя на гибель от такого осознанного всемирного управления, оно должно сначала добыть превосходящее все прежние масштабы знание об условиях культуры как научное мерило для достижения экуменических целей. В этом и состоит чудовищная задача великих умов следующего столетия.
Реакция как прогресс.
- Порою появляются умы резкие, на-сильственные и порывистые, но несмотря на это ретроградные, еще раз вызывающие к жизни уже прожитую фазу истории человечества: они служат доказательством того, что новые направления, которым они противодействуют, еще недостаточно сильны, что им чего-то не хватает: иначе они не поддавались бы этим воскрешателям с такой легкостью.
Так, например, Реформация Лютера - свидетель¬ство в пользу того, что все первые порывы свободы ума в его столетии были еще зыбкими, мягкими, юношескими; наука еще не умела поднять голову. Да и весь Ренессанс выглядит, как ранняя весна, почти целиком снова засыпаемая снегом. Но и в нашем столетии Шопенгауэрова метафизика показала, что научный дух недостаточно крепок даже теперь: поэтому в учении Шопенгауэра, несмотря на то, что все христианские догмы были уже давно уничтожены, еще раз смогло отпраздновать свое воскрешение полное средневековое христианское миросозерцание и ощущение человека.
Его учение впускает в себя много отзвуков науки, но не наука им овладевает, а старая, хорошо известная «метафизическая потребность». Конечно, одна из величайших и совершенно бесценных выгод, какую мы получаем от Шо¬пенгауэра, состоит в том, что он вовлекает на какое-то время наше чувство в старые, мощные картины мира и человека, подход к которым в любом ином случае не был бы для нас столь легким. Выигрыш для исторической науки и справедливости очень велик: я думаю, что сейчас без помощи Шопенгауэра никому не удалось бы с такой легкостью отдать должное христианству и его азиатским родственникам: а особенно это невозможно сделать, стоя на почве еще сохраняющегося христианства.
Лишь после этого великого успеха справедливости, лишь после того, как мы скорректировали в столь важном пункте исторический подход, который принесла с собою эпоха Просвещения, мы вновь смеем нести дальше знамя Просвещения - знамя, на котором на-чертаны три имени: Петрарка, Эразм, Вольтер. Из реакции мы сделали прогресс.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][color=#800000]Реакция как прогресс. [/color][/b] - Порою появляются умы резкие, на-сильственные и порывистые, но несмотря на это ретроградные, еще раз вызывающие к жизни уже прожитую фазу истории человечества: они служат доказательством того, что новые направления, которым они противодействуют, еще недостаточно сильны, что им чего-то не хватает: иначе они не поддавались бы этим воскрешателям с такой легкостью.
Так, например, Реформация Лютера - свидетель¬ство в пользу того, что все первые порывы свободы ума в его столетии были еще зыбкими, мягкими, юношескими; наука еще не умела поднять голову. Да и весь Ренессанс выглядит, как ранняя весна, почти целиком снова засыпаемая снегом. Но и в нашем столетии Шопенгауэрова метафизика показала, что научный дух недостаточно крепок даже теперь: поэтому в учении Шопенгауэра, несмотря на то, что все христианские догмы были уже давно уничтожены, еще раз смогло отпраздновать свое воскрешение полное средневековое христианское миросозерцание и ощущение человека.
Его учение впускает в себя много отзвуков науки, но не наука им овладевает, а старая, хорошо известная «метафизическая потребность». Конечно, одна из величайших и совершенно бесценных выгод, какую мы получаем от Шо¬пенгауэра, состоит в том, что он вовлекает на какое-то время наше чувство в старые, мощные картины мира и человека, подход к которым в любом ином случае не был бы для нас столь легким. Выигрыш для исторической науки и справедливости очень велик: я думаю, что сейчас без помощи Шопенгауэра никому не удалось бы с такой легкостью отдать должное христианству и его азиатским родственникам: а особенно это невозможно сделать, стоя на почве еще сохраняющегося христианства.
Лишь после этого великого успеха справедливости, лишь после того, как мы скорректировали в столь важном пункте исторический подход, который принесла с собою эпоха Просвещения, мы вновь смеем нести дальше знамя Просвещения - знамя, на котором на-чертаны три имени: Петрарка, Эразм, Вольтер. [b][color=#800000]Из реакции мы сделали прогресс. [/color][/b]
Замена религии.
- Люди думают, будто говорят за спиной философии что-то хорошее, объявляя ее заменою религии для народа. В умственном хозяйстве и впрямь иногда бывают необходимы переходные ряды идей; так, скажем, переход от религии к научному подходу - это насильственный и опасный скачок, и лучше его избегать. В этом смысле указанная вначале рекомендация оправданна. Но в конце концов приходится все-таки признать и то, что потребности, какие удовлетворяла религия, а теперь призвана удовлетворять и философия, не являются неизменными; сами эти потребности можно полностью искоренить.
Тут на ум приходит, к приме¬ру, бедственное положение христианских душ, сокрушение об их глубокой испорченности, попечение об их спасении - все это представления, идущие лишь от заблуждений разума и заслуживающие совсем не удовлетворения, а уничтожения. Философию можно использовать либо так, чтобы она тоже удовлетворяла эти потребности, либо так, чтобы она их устраняла ведь эти потребности - усвоенные, исторически ограниченные, они зиждутся на предпосылках, противоречащих научным предпосылкам. Для перехода здесь куда больше пригодно искусство - оно может дать облегчение перегруженной ощущениями душе; ведь оно гораздо меньше, чем метафизическая философия, поддерживает названные потребности. А уж от искусства потом легче будет перейти к действительно освободительной философской науке.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][color=#800000]Замена религии. [/color][/b] - Люди думают, будто говорят за спиной философии что-то хорошее, объявляя ее заменою религии для народа. В умственном хозяйстве и впрямь иногда бывают необходимы переходные ряды идей; так, скажем, переход от религии к научному подходу - это насильственный и опасный скачок, и лучше его избегать. В этом смысле указанная вначале рекомендация оправданна. Но в конце концов приходится все-таки признать и то, что потребности, какие удовлетворяла религия, а теперь призвана удовлетворять и философия, не являются неизменными; сами эти потребности можно полностью искоренить.
Тут на ум приходит, к приме¬ру, бедственное положение христианских душ, сокрушение об их глубокой испорченности, попечение об их спасении - все это представления, идущие лишь от заблуждений разума и заслуживающие совсем не удовлетворения, а уничтожения. Философию можно использовать либо так, чтобы она тоже удовлетворяла эти потребности, либо так, чтобы она их устраняла ведь эти потребности - усвоенные, исторически ограниченные, они зиждутся на предпосылках, противоречащих научным предпосылкам. Для перехода здесь куда больше пригодно искусство - оно может дать облегчение перегруженной ощущениями душе; ведь оно гораздо меньше, чем метафизическая философия, поддерживает названные потребности. А уж от искусства потом легче будет перейти к действительно освободительной философской науке.
Презренные слова.
- Долой до тошноты затертые слова «опти-мизм» и «пессимизм»! Ведь день ото дня становится все меньше поводов ими пользоваться; сейчас они еще позарез нужны разве только болтунам. Ведь с какой это стати нужно быть оптимистом, если не надо защищать Бога, который должен был создать лучший из миров, раз уж сам воплощает собою добро и совершенство, - а какой же мыслящий че¬ловек еще нуждается в гипотезе Бога?
- Но нет никакого повода и для пессимистического кредо, если нет горячего Человеческое, слишком человеческое желания позлить адвокатов Бога, богословов или богослов - ствующих философов, нарочно выставляя противоположное утверждение: что всем правит зло, что страдание пере¬вешивает наслаждение, что мир сделан халтурно и являет собою недобрую волю к жизни. Но кому сейчас нужны богословы - кроме самих богословов?
- Если оставить в стороне всяческое богословие и атаки на него, то совершенно очевидно, что мир ни добр и ни зол и уж подавно не может быть ни добрее, лучше, ни злее, хуже и что понятия «добрый» и «злой» имеют смысл, только когда речь идет о человеке, да и тогда, может быть, не оправданны при обычном словоупотреблении: в любом случае нам надо избавляться от бранного или хвалебного миросозерцания.
[b][color=#800000]Презренные слова. [/color][/b] - Долой до тошноты затертые слова «опти-мизм» и «пессимизм»! Ведь день ото дня становится все меньше поводов ими пользоваться; сейчас они еще позарез нужны разве только болтунам. Ведь с какой это стати нужно быть оптимистом, если не надо защищать Бога, который должен был создать лучший из миров, раз уж сам воплощает собою добро и совершенство, - а какой же мыслящий че¬ловек еще нуждается в гипотезе Бога?
- Но нет никакого повода и для пессимистического кредо, если нет горячего Человеческое, слишком человеческое желания позлить адвокатов Бога, богословов или богослов - ствующих философов, нарочно выставляя противоположное утверждение: что всем правит зло, что страдание пере¬вешивает наслаждение, что мир сделан халтурно и являет собою недобрую волю к жизни. Но кому сейчас нужны богословы - кроме самих богословов?
[i][color=#800000]- Если оставить в стороне всяческое богословие и атаки на него, то совершенно очевидно, что мир ни добр и ни зол и уж подавно не может быть ни добрее, лучше, ни злее, хуже и что понятия «добрый» и «злой» имеют смысл, только когда речь идет о человеке, да и тогда, может быть, не оправданны при обычном словоупотреблении: в любом случае нам надо избавляться от бранного или хвалебного миросозерцания.[/color][/i]
Опьяненность запахом цветов.
- Корабль человечества, гласит общее мнение, сидит в воде тем глубже, чем больше груза в себе несет; чем глубже люди мыслят, гласит всеобщая вера, чем тоньше чувствуют, чем выше себя ценят, чем больше дистанция, отделяющая их от других животных, - тем заметней человек предстает гением среди животных - и тем ближе он оказывается к подлинной сущности мира и к его познанию: это он и вправду делает, занимаясь наукой, но мнит, будто большего достигает здесь в религии и искусстве.
Таковые, конечно, суть цвет мира, но они отнюдь не ближе к корню мира, нежели стебель: они вовсе не дают возможности лучше понять суть вещей, хотя так думает почти всякий. Это именно заблуждение сделало человека настолько глубокомысленным, тонко чувствующим, изобретательным, чтобы изгнать такой цвет, как религия и искусство. Чистое познание на подобное неспособно.
Тот, кто раскрыл бы нам сущность мира, самым неприятным образом разочаровал бы всех. Столь полон смысла, столь глубок и чудесен, столь чреват счастьем и бедою не мир как вещь сама по себе, а мир как представление (как заблуждение). Такой итог ведет к философии последовательного мироотрицания: впрочем, ее с таким же успехом можно соединить с практическим миро- утверждением, как и с его противоположностью.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][color=#800000]Опьяненность запахом цветов.[/color][/b] - Корабль человечества, гласит общее мнение, сидит в воде тем глубже, чем больше груза в себе несет; чем глубже люди мыслят, гласит всеобщая вера, чем тоньше чувствуют, чем выше себя ценят, чем больше дистанция, отделяющая их от других животных, - тем заметней человек предстает гением среди животных - и тем ближе он оказывается к подлинной сущности мира и к его познанию: это он и вправду делает, занимаясь наукой, но мнит, будто большего достигает здесь в религии и искусстве.
Таковые, конечно, суть цвет мира, но они отнюдь не ближе к корню мира, нежели стебель: они вовсе не дают возможности лучше понять суть вещей, хотя так думает почти всякий. Это именно заблуждение сделало человека настолько глубокомысленным, тонко чувствующим, изобретательным, чтобы изгнать такой цвет, как религия и искусство. Чистое познание на подобное неспособно.
[i][color=#800000]Тот, кто раскрыл бы нам сущность мира, самым неприятным образом разочаровал бы всех. Столь полон смысла, столь глубок и чудесен, столь чреват счастьем и бедою не мир как вещь сама по себе, а мир как представление (как заблуждение). Такой итог ведет к философии последовательного мироотрицания: впрочем, ее с таким же успехом можно соединить с практическим миро- утверждением, как и с его противоположностью. [/color][/i]
Скверные привычки в умозаключении.
- Наиболее привычные для людей ошибочные заключения таковы: если вещь существует, то она имеет на это право. Здесь заключение совершается от жизнеспособности к целесообразности, от целесообразности к правомерности.
Далее: такое-то мнение дарит счастьем, следовательно, оно истинно, его следствия благотворны, а следовательно, оно и само благотворно и истинно. Здесь следствию приписывается предикат «благотворный, хороший» в смысле пользы, а потом и причину снабжают тем же предикатом «хороший», но теперь уже в смысле логической законности.
Обращение этих положений гласит: такое-то дело сделать, отстоять невозможно, следовательно, оно неправильное;
такое-то мнение мучает, приводит в смятение, значит, оно ложное.
Свободный ум, слишком часто встречающий эту манеру делать заключения и вынужденный страдать от ее последствий, нередко поддается соблазну делать противоположные заключения, которые в целом, естественно, столь же ошибочны:
такое-то дело несбыточно, следовательно, оно хорошо;
такое-то мнение несет с собою одни неприятности, причиняет хлопоты, значит, оно верно.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][color=#800000]Скверные привычки в умозаключении. [/color][/b] - Наиболее привычные для людей ошибочные заключения таковы: если вещь существует, то она имеет на это право. Здесь заключение совершается от жизнеспособности к целесообразности, от целесообразности к правомерности.
Далее: такое-то мнение дарит счастьем, следовательно, оно истинно, его следствия благотворны, а следовательно, оно и само благотворно и истинно. Здесь следствию приписывается предикат «благотворный, хороший» в смысле пользы, а потом и причину снабжают тем же предикатом «хороший», но теперь уже в смысле логической законности.
Обращение этих положений гласит: такое-то дело сделать, отстоять невозможно, следовательно, оно неправильное; такое-то мнение мучает, приводит в смятение, значит, оно ложное.
Свободный ум, слишком часто встречающий эту манеру делать заключения и вынужденный страдать от ее последствий, нередко поддается соблазну делать противоположные заключения, которые в целом, естественно, столь же ошибочны: такое-то дело несбыточно, следовательно, оно хорошо; такое-то мнение несет с собою одни неприятности, причиняет хлопоты, значит, оно верно.
Такая нужная нелогичность.
- К вещам, способным довести мыслителя до отчаяния, относится познание того, что людям необходима нелогичность и что из нелогичности проистекает много хорошего. Оно так прочно укоренено в страстях, в языке, в искусстве, в религии и вообще во всем придающем жизни ценность, что его невозможно вычеркнуть, не нанеся тем самым этим прекрасным вещам непоправимого ущерба.
Только очень наивные люди могут думать, будто человеческая природа способна преобразиться в чисто логическую; а если бы существовали степени приближения к этой цели, то чего только не пропало бы на таком пути!
Даже самому разумному человеку время от времени потребно возвращение к природе, то есть к своему коренному нелогичному положению среди всего на свете.
[b][color=#800000]Такая нужная нелогичность. [/color][/b] - К вещам, способным довести мыслителя до отчаяния, относится познание того, что людям необходима нелогичность и что из нелогичности проистекает много хорошего. Оно так прочно укоренено в страстях, в языке, в искусстве, в религии и вообще во всем придающем жизни ценность, что его невозможно вычеркнуть, не нанеся тем самым этим прекрасным вещам непоправимого ущерба.
Только очень наивные люди могут думать, будто человеческая природа способна преобразиться в чисто логическую; а если бы существовали степени приближения к этой цели, то чего только не пропало бы на таком пути!
[b][color=#800000]Даже самому разумному человеку время от времени потребно возвращение к природе, то есть к своему коренному нелогичному положению среди всего на свете.[/color][/b]
Такая нужная несправедливость.
- Суждения о ценности жизни появились на свет нелогическим путем, а потому несправедливы. Неточность суждения связана, во-первых, с качеством его предмета - он весьма неполон, во-вторых, со способом его обобщения и, в-третьих, с тем, что каждая отдельная часть предмета суждения - это результат опять-таки неточного познания, и это последнее совершенно фатально.
К примеру, никакое наше знание о человеке, пускай даже очень близком нам, не может быть полным, а потому не дает нам логических оснований для его оценки в целом; все наши оценки опрометчивы, да такими им и надлежит быть.
И наконец, мерило, каким мы пользуемся для измерения, - наш собственный склад души, - вовсе не что-то неизменное, потому что мы подвержены настроениям и шатаниям, а ведь чтобы справедливо определять, в каком отношении то или иное дело к нам находится, нам надо было бы понимать себя как точное мерило.
Возможно, из всего этого последует, что выносить суждения не стоит вообще; ах, если б только жить можно было, не вынося оценок, без симпатий и антипатий!
- Ведь всякая антипатия связана с оценкой, равно как и всякая симпатия. Влечения к чему-либо или от чего-либо, но без ощущения того, что человек желает полезного и избегает вредного, влечения без своего рода познавательной оценки ценности своей цели, у человека не существует.
Мы изначально существа нелогические, а потому несправедливые, и в состоянии это поняты вот один из самых резких и неразрешимых диссонансов нашего существования.
[b][color=#800000]Такая нужная несправедливость.[/color][/b] - Суждения о ценности жизни появились на свет нелогическим путем, а потому несправедливы. Неточность суждения связана, во-первых, с качеством его предмета - он весьма неполон, во-вторых, со способом его обобщения и, в-третьих, с тем, что каждая отдельная часть предмета суждения - это результат опять-таки неточного познания, и это последнее совершенно фатально.
[b][color=#800000]К примеру, никакое наше знание о человеке, пускай даже очень близком нам, не может быть полным, а потому не дает нам логических оснований для его оценки в целом; все наши оценки опрометчивы, да такими им и надлежит быть.[/color][/b]
И наконец, мерило, каким мы пользуемся для измерения, - наш собственный склад души, - вовсе не что-то неизменное, потому что мы подвержены настроениям и шатаниям, а ведь чтобы справедливо определять, в каком отношении то или иное дело к нам находится, нам надо было бы понимать себя как точное мерило.
[b][color=#800000]Возможно, из всего этого последует, что выносить суждения не стоит вообще; ах, если б только жить можно было, не вынося оценок, без симпатий и антипатий! [/color][/b] - Ведь всякая антипатия связана с оценкой, равно как и всякая симпатия. Влечения к чему-либо или от чего-либо, но без ощущения того, что человек желает полезного и избегает вредного, влечения без своего рода познавательной оценки ценности своей цели, у человека не существует.
[b][color=#800000]Мы изначально существа нелогические, а потому несправедливые, и в состоянии это поняты вот один из самых резких и неразрешимых диссонансов нашего существования.[/color][/b]
Такое нужное жизни заблуждение о себе.
- Всякая вера в ценность и достоинство жизни зиждется на неточном мышлении; и возможна она исключительно благодаря тому, что в людях плохо развито сочувствующее участие в общей жизни и страданиях человечества. Даже те редкие люди, что привыкли выходить мыслью за свои пределы, направляют свое внимание не на эту общую жизнь, а на ее отдельные фрагменты.
Если человек приучился иметь в виду главным образом людей исключительных, я хочу сказать - ориентироваться на высокие дарования и чистые души, если он понимает их появление на свете как цель всего мирового процесса и восхищается их деятельностью, то он может поверить в ценность жизни, именно потому что при этом упускает из виду других людей: иными словами, он мыслит неточно. Точно так же, если хотя и иметь в виду всех людей, но признавать в них только один вид влечений, тех, что не так уж эгоистичны, и прощать им все остальные влечения, - тогда опять-таки можно чего-то ждать от человечества в целом и потому верить в ценность жизни: стало быть, и в этом случае - благодаря неточности мышления. Однако как тут ни действуй, все равно эти действия будут исключительными среди людей.
Но как раз болыпая-то часть людей переносит жизнь, не слишком ропща, и, значит, верит в ценность своего существования, но именно благодаря тому, что каждый хочет и утверждает только себя, не выходя за свои пределы, подобно названным исключениям: а все сверхличностное для них не существует вовсе или в лучшем случае существует лишь как бледная тень. Так вот, для обыкновенного, живущего со дня на день человека ценность жизни основана исключительно на том, что он считает себя более важным, чем мир.
Из-за большой нехватки воображения, которой он страдает, он не умеет вчувствоваться в другие создания и потому почти никак не делит с ними их судьбу и страдания. И напротив - тот, кто и впрямь сумел бы делить их с ними, неизбежно разочаровался бы в ценности жизни; а если бы ему удалось впустить в себя и ощутить совокупное сознание человечества, он рухнул бы с проклятьем жизни на устах - ведь у человечества в целом нет никаких целей, а, значит, наблюдая ход событий в целом, человек может найти в нем не утешение и ободрение, а отчаяние.
Если во всем, что такой человек делает, он смотрит на полную бесцельность человеческого существования, то собственная деятельность обретает в его глазах характер расточительства. Но чувствовать расточение себя как человечества (а не только как индивидуума) точно так же, как мы видим расточение отдельных цветов природой, - это чувство превышает все остальные чувства.
- Кто же на такое способен? Понятно, что только поэты: а поэты всегда умеют утешиться.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][size=200]33 [/size][/b] [b][color=#800000]Такое нужное жизни заблуждение о себе. [/color][/b] - Всякая вера в ценность и достоинство жизни зиждется на неточном мышлении; и возможна она исключительно благодаря тому, что в людях плохо развито сочувствующее участие в общей жизни и страданиях человечества. Даже те редкие люди, что привыкли выходить мыслью за свои пределы, направляют свое внимание не на эту общую жизнь, а на ее отдельные фрагменты.
Если человек приучился иметь в виду главным образом людей исключительных, я хочу сказать - ориентироваться на высокие дарования и чистые души, если он понимает их появление на свете как цель всего мирового процесса и восхищается их деятельностью, то он может поверить в ценность жизни, именно потому что при этом упускает из виду других людей: иными словами, он мыслит неточно. Точно так же, если хотя и иметь в виду всех людей, но признавать в них только один вид влечений, тех, что не так уж эгоистичны, и прощать им все остальные влечения, - тогда опять-таки можно чего-то ждать от человечества в целом и потому верить в ценность жизни: стало быть, и в этом случае - благодаря неточности мышления. Однако как тут ни действуй, все равно эти действия будут исключительными среди людей.
Но как раз болыпая-то часть людей переносит жизнь, не слишком ропща, и, значит, верит в ценность своего существования, но именно благодаря тому, что каждый хочет и утверждает только себя, не выходя за свои пределы, подобно названным исключениям: а все сверхличностное для них не существует вовсе или в лучшем случае существует лишь как бледная тень. Так вот, для обыкновенного, живущего со дня на день человека ценность жизни основана исключительно на том, что он считает себя более важным, чем мир.
Из-за большой нехватки воображения, которой он страдает, он не умеет вчувствоваться в другие создания и потому почти никак не делит с ними их судьбу и страдания. И напротив - тот, кто и впрямь сумел бы делить их с ними, неизбежно разочаровался бы в ценности жизни; а если бы ему удалось впустить в себя и ощутить совокупное сознание человечества, он рухнул бы с проклятьем жизни на устах - ведь у человечества в целом нет никаких целей, а, значит, наблюдая ход событий в целом, человек может найти в нем не утешение и ободрение, а отчаяние.
Если во всем, что такой человек делает, он смотрит на полную бесцельность человеческого существования, то собственная деятельность обретает в его глазах характер расточительства. Но чувствовать расточение себя как человечества (а не только как индивидуума) точно так же, как мы видим расточение отдельных цветов природой, - это чувство превышает все остальные чувства.
[b][color=#800000]- Кто же на такое способен? Понятно, что только поэты: а поэты всегда умеют утешиться.[/color][/b]
По поводу умиротворения.
- Но разве наша философия не пре-вратится на такой лад в трагедию? Разве истина не станет враждебной жизни, лучшему будущему? Язык наш, кажется, становится неповоротливым, чтобы во всеуслышание за¬дать один вопрос: да можно ли сознательно удерживать себя во лжи? Или, если уж это неизбежно, то не лучше ли тогда умереть? Ведь больше не будет никакого долга; мораль-то, в той мере, в какой она была долгом, уничтожена нашим подходом к вещам точно так же, как и религия.
Познание сможет допустить в качестве мотивов лишь наслаждение и страдание, пользу и вред: а как же эти мотивы уживутся с чувством истины? Ведь и они граничат с заблуждениями (поскольку, как уже сказано, наше наслаждение и страдание по большей части определяют симпатии и антипатии с их очень несправедливыми мерками).
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][color=#800000]По поводу умиротворения.[/color][/b] - Но разве наша философия не пре-вратится на такой лад в трагедию? Разве истина не станет враждебной жизни, лучшему будущему? Язык наш, кажется, становится неповоротливым, чтобы во всеуслышание за¬дать один вопрос: да можно ли сознательно удерживать себя во лжи? Или, если уж это неизбежно, то не лучше ли тогда умереть? Ведь больше не будет никакого долга; мораль-то, в той мере, в какой она была долгом, уничтожена нашим подходом к вещам точно так же, как и религия.
[b][color=#800000]Познание сможет допустить в качестве мотивов лишь наслаждение и страдание, пользу и вред: а как же эти мотивы уживутся с чувством истины? Ведь и они граничат с заблуждениями (поскольку, как уже сказано, наше наслаждение и страдание по большей части определяют симпатии и антипатии с их очень несправедливыми мерками).[/color][/b]
Вся человеческая жизнь глубоко погружена в ложь; отдельному человеку не под силу вытащить ее из этой ямы, не возненавидев при этом своего прошлого до глубины души, не находя вздорными свои нынешние мотивы, каково, скажем, чувство чести, и не относясь к страстям, влекущим к будущему и к счастью в будущем, с насмешкою и презрением.
Неужто правда, что остается только один образ мыслей, последствия которого - отчаяние как личный итог и философия разрушения как теоретический?
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
Вся человеческая жизнь глубоко погружена в ложь; отдельному человеку не под силу вытащить ее из этой ямы, не возненавидев при этом своего прошлого до глубины души, не находя вздорными свои нынешние мотивы, каково, скажем, чувство чести, и не относясь к страстям, влекущим к будущему и к счастью в будущем, с насмешкою и презрением.
[b][color=#4040BF]Неужто правда, что остается только один образ мыслей, последствия которого - отчаяние как личный итог и философия разрушения как теоретический? [/color][/b]
- Я думаю, последствия познания зависят от темперамента человека: не хуже описанных и вполне возможных у отдельных натур последствий я могу представить себе и другие последствия, в силу которых жизнь стала бы много более простой, более чистой от аффектов, нежели нынешняя: тогда, правда, по старой наследственной привычке поначалу еще сохраняли бы силу старые мотивы сильных страстей, но они мало-помалу утихали бы под воздействием очистительного познания. В итоге человек жил бы с други¬ми и наедине с собою, как живут в природе, без одобрений, упреков, горячки, наслаждаясь, словно на представлении, многим из того, что прежде только вызывало в нем страх.
Он избавился бы от эмфазы и перестал бы ощущать стрекало мысли о том, что является чем-то помимо природы или сверх природы. Правда, для этого, как уже сказано, нужен хороший темперамент - душа закаленная, не порывистая и, в сущности, веселая, характер, при котором не нужно все время быть начеку, избегая козней и внезапных аффектов, и который никогда не проявляется в ворчании и озлобленности, этих известных тягостных качествах старых собак и людей, долгое время живших на цепи. Скорее, человек, с которого обычные оковы жизни спали настолько, что он продолжает жить лишь ради того, чтобы все глубже погружаться в познание, должен уметь без зависти и раздражения отказываться от многого, даже почти от всего ценимого другими, и в качестве наиболее желательного состояния ему должно хватать упомянутого вольного и бесстрашного парения над людьми, нравами, законами и традиционными оценками вещей.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
- Я думаю, последствия познания зависят от темперамента человека: не хуже описанных и вполне возможных у отдельных натур последствий я могу представить себе и другие последствия, в силу которых жизнь стала бы много более простой, более чистой от аффектов, нежели нынешняя: тогда, правда, по старой наследственной привычке поначалу еще сохраняли бы силу старые мотивы сильных страстей, но они мало-помалу утихали бы под воздействием очистительного познания. В итоге человек жил бы с други¬ми и наедине с собою, как живут в природе, без одобрений, упреков, горячки, наслаждаясь, словно на представлении, многим из того, что прежде только вызывало в нем страх.
Он избавился бы от эмфазы и перестал бы ощущать стрекало мысли о том, что является чем-то помимо природы или сверх природы. Правда, для этого, как уже сказано, нужен хороший темперамент - душа закаленная, не порывистая и, в сущности, веселая, характер, при котором не нужно все время быть начеку, избегая козней и внезапных аффектов, и который никогда не проявляется в ворчании и озлобленности, этих известных тягостных качествах старых собак и людей, долгое время живших на цепи. Скорее, человек, с которого обычные оковы жизни спали настолько, что он продолжает жить лишь ради того, чтобы все глубже погружаться в познание, должен уметь без зависти и раздражения отказываться от многого, даже почти от всего ценимого другими, и в качестве наиболее желательного состояния ему должно хватать упомянутого вольного и бесстрашного парения над людьми, нравами, законами и традиционными оценками вещей.
Ему по нраву делиться радостью от этого состояния, да, может статься, он и не способен поделиться ничем иным, как только ею, и это само по себе, конечно, еще одна нужда и еще одно самоотречение. А уж если от него потребуют большего, то он, благожелательно покивав головою, укажет на своего брата - свободного человека дела, возможно, не скрывая тонкой усмешки: ведь со «свободою» последнего дело обстоит особенным образом.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
Ему по нраву делиться радостью от этого состояния, да, может статься, он и не способен поделиться ничем иным, как только ею, и это само по себе, конечно, еще одна нужда и еще одно самоотречение. А уж если от него потребуют большего, то он, благожелательно покивав головою, укажет на своего брата - свободного человека дела, возможно, не скрывая тонкой усмешки: ведь со «свободою» последнего дело обстоит особенным образом.
Преимущества психологического наблюдения.
- Что размышление о человеческом, слишком человеческом - или, выражаясь на более научный лад, психологическое наблюдение, - относится к средствам, с помощью которых можно облегчить для себя бремя жизни, что опытность в этом искусстве дает присутствие духа в тяжелых ситуациях и развлекает, когда окружающее наводит тоску, более того, что можно собирать нравоучения с самых колючих и безотрадных мест своей жизни и чувствовать себя при этом не так уж и плохо: так думали, об этом знали - в прежние столетия. Почему обо всем этом забыло нынешнее столетие, когда по крайней мере в Германии, а то и в Европе появилось множество признаков того, что психологическое наблюдение скудеет?
И ведь происходит это не в жанре романа, новеллы и философского трактата - дела людей исключительных, а все больше в обсуждении общественных событий и личностей: но главным образом не хватает искусства психологического расчленения и обобщения, не хватает во всех сословиях общества, где так любят порассуждать о людях, но только не о человеке. Отчего же внимание проходит мимо наиболее богатого и безвредного материала для беседы?
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][size=150]К истории нравственных чувств[/size][/b]
[b][size=200]35[/size][/b]
[b][color=#800000]Преимущества психологического наблюдения. [/color][/b] - Что размышление о человеческом, слишком человеческом - или, выражаясь на более научный лад, психологическое наблюдение, - относится к средствам, с помощью которых можно облегчить для себя бремя жизни, что опытность в этом искусстве дает присутствие духа в тяжелых ситуациях и развлекает, когда окружающее наводит тоску, более того, что можно собирать нравоучения с самых колючих и безотрадных мест своей жизни и чувствовать себя при этом не так уж и плохо: так думали, об этом знали - в прежние столетия. Почему обо всем этом забыло нынешнее столетие, когда по крайней мере в Германии, а то и в Европе появилось множество признаков того, что психологическое наблюдение скудеет?
[i][color=#800000]И ведь происходит это не в жанре романа, новеллы и философского трактата - дела людей исключительных, а все больше в обсуждении общественных событий и личностей: но главным образом не хватает искусства психологического расчленения и обобщения, не хватает во всех сословиях общества, где так любят порассуждать о людях, но только не о человеке. Отчего же внимание проходит мимо наиболее богатого и безвредного материала для беседы?[/color][/i]
Отчего больше не читают даже великих мастеров психологической сентенции?
- Ведь, говоря без всякого преувеличения, в Европе редко встречаются образованные люди, читавшие Ларошфуко и родственных ему мыслителей и художников слова, а еще реже - те, что их знают и не хулят. Но и такой необычный читатель, вероятно, получит от них куда меньше удовольствия, чем должен был бы получать, наслаждаясь формальной стороною творчества этих писателей; ведь даже самый тонкий ум не в состоянии должным образом оце¬нить искусство огранки сентенций, если сам не был воспитан в его духе, если не состязался в нем с другими.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
[b][color=#800000]Отчего больше не читают даже великих мастеров психологической сентенции? [/color][/b] - Ведь, говоря без всякого преувеличения, в Европе редко встречаются образованные люди, читавшие Ларошфуко и родственных ему мыслителей и художников слова, а еще реже - те, что их знают и не хулят. Но и такой необычный читатель, вероятно, получит от них куда меньше удовольствия, чем должен был бы получать, наслаждаясь формальной стороною творчества этих писателей; ведь даже самый тонкий ум не в состоянии должным образом оце¬нить искусство огранки сентенций, если сам не был воспитан в его духе, если не состязался в нем с другими.
Мобильная версия
