nvd5: ↑06 апр 2018, 20:53
Это всё разговорчики в пользу бедных.
Короче - человек не прошёл фильтрацию - всё остальное лишнее.
Всем на форуме, наверное нужно посетить музей ГУЛАГА чтобы проникнуться обстановкой Сталинских лагерей! Сталин не учел одного рабский труд малоэффективен, а вот кормить заключенного хоть и скудно, но приходится. Кормёжка баланда и 400 грамм хлеба допустима была для 1937 года, но не для 1946 года когда в СССР разразился голод.
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Прочитав письмо, Оксана Дворниченко написала Михаилу Григорьевичу. Он ответил, согласившись рассказать о себе. Я отправилась в Рязанскую область.
О Михаиле Григорьевиче Минаеве я сняла документальный фильм «Почему я жив». Фильм демонстрировался по российскому телевидению, в авторской программе в MoMA (Музее современного искусства в Нью-Йорке), после чего один голливудский режиссер хотел снять по этой истории игровой фильм, предполагая пригласить на главную роль Роберта Редфорда. Но проект не состоялся.
«Наши идут! Я с радостью прямо на них бегом…»
История Михаила Григорьевича Минаева и его жены Татьяны Владимировны
Видеоинтервью из личного архива автора
Михаил Григорьевич: Я боялся больше всего, что, не дай Бог, меня увезут за границу в лагеря — тут все-таки свои люди, советские, а там все чужие — не родной язык, очень сложно было бы бежать из лагеря. Ну а к своим раньше 43-го года я никак не мог просочиться. Только товарищей терял дорогой. Мне как-то удавалось — если стреляли, то мимо, если мина взорвалась — тоже мне не попало, кто его знает, почему так.
Если я в ноябре 41-го попал в плен, а в 43-м в августе освободили эту территорию и мой плен кончился — значит, прошло 20 месяцев. Год и 8 месяцев. Двадцать месяцев пробирался к своим — через Крым, Украину, территорию России. Потерял счет своим побегам.
Ее мать меня скрывала, и они знали — их три дочери, эта старшая была. 17 лет ей было, нежная, беленькая, худенькая, она и сейчас не полная. Тогда не то что любовь — просто они меня жалели, я их — взаимно друг друга спасали, выручали. Ее хотели в Германию угнать, я помог ее освободить. На подводы их посажали, повезли, а я окольным путем, коноплями, туда-сюда, чтобы никто не видел, — в деревушку одну они заехали, я не одну ее, а троих их — раз — в кусты, в коноплю, за дом — все. Проехали. Они пересидели, а тут уже темнеть начало, и мы вернулись, а потом наши пришли — и не успели угнать их. Я у них в последнее время был, потому что знал — эти люди меня нипочем не выдадут.
Татьяна Владимировна: Меня спас Михаил Григорьевич. В Германию уже отправлять — там лагерь, проволокой загороженный, туда, а он сумел меня по дороге вытащить. Прятались кто куда, чтобы только не забрали в Германию.
У нас яма была здоровая, где прятали вещи от немцев, от пожара, — туда его спрятали. И вот он сидит — пойду ему принесу поесть и скажу: вот этих забрали, и там опять облава. Потом понравились — я молодая, он и говорит: я тебя не брошу, лишь бы жив был; и не бросил.
Михаил Григорьевич: Сообщили — наши идут. Я с радостью прямо на них бегом, и даже им-то, кто меня прятал, — надо сказать бы им, а еще умнее посидеть тут, когда пришли бы наши, воочию убедились, кто скрывал меня, где я скрывался, кто я такой. А то я прилетел с радости — где тут штаб? — недалеко от этого поселка оказался — метров 300—400. Говорю: так и так, в плен попал, для убеждения сверьтесь вот в этом поселочке. Арестовали, руки назад — и один, вижу, наголо пистолет — и в лощину ведет. Я так понял — стрелять. Я никогда за это время ни разу слезы не ронял, а тут слезы брызнули. И только, помню, крикнул — что вы делаете! Потом слышу: «Стой! Назад его!»
Привели к генералу. Я босой, раздетый. Он меня допросил, я все ему рассказал, он внимательно послушал, подошел, по плечу похлопал: «Ничего, Минаев. Сначала всякие формальности там, воевать будем». Говорю: «Очень хорошо, спасибо, я этого и хочу». Приказал на кухне покормить меня. А тут бомбежка, с дальнобойных немцы садят, все попрятались, я один стою. Все затихло, подходят. Часовой меня никуда не повел, а с ним солдатики, молодежь 26-го года, наверное: «Чего ты на него смотришь, застрелим». От них отмахивался, один все же ухитрился по роже мне смазать.
Вот тут я не пойму — вместо того, чтобы накормить меня, вместо того, чтобы, как генерал сказал, «воевать будем», меня в какой-то подвал сажают, а там уже набито полицейскими, старостами — теми, кто служил у немцев. Еще там были солдаты — в чем-то они провинились — с фронта.
Посадили, сижу. Просидели ночь, день, потом в ночь вызывают — одного, второго, третьего, меня вызывают. Допрос: кто ты, что ты. Начинаю рассказывать, так и так. «С каким заданием ты пришел?» — спрашивают. Я говорю: «Убедитесь, тут недалеко есть свидетели, знают меня, знают, что скрывался, бежал» — ни в какую, не стали сверять. И вот давай ночами таскать по несколько раз на допросы — следователей двое, на смену, очень жестоко так: «Говори, признавайся, какое задание?!» Начал объяснять. «Замолчать!» Молчу. «Чего молчишь?!» Обидно, черт возьми. Уже потом, когда недели две прошло — все это меня трепали, раз ударили неудачно — губу рассекли — допрашивали жестоко.
Короче говоря, сверять не стали, а один я ничего не мог доказать. Написали, что при странных обстоятельствах попал в окружение, не захотел дальше воевать, пошел добровольно служить к немцам. «За измену Родине 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах» — и на Воркуту, в воркутинские лагеря для отбывания срока.
Осудили, я в гимнастерке, босиком — а уже октябрь месяц. И я босиком — по полям, по лугам, по лесам — как следствие шло, за фронтом, так нас перегоняли — дальше, дальше от Орловской области.
Потом один старичок, такой пожилой, не знаю, за что он был осужден, но не военный, у него были валенки и калоши — он мне калоши дал, другой тряпочки какие-то дал — я обмотал ноги в калошах — и по снегу, соскочат — опять одеваю, так и добрался.
Татьяна Владимировна: Убежал от немцев, стал переправляться к нам весной — а вода в реке разлилась, лед поднялся, пройти нельзя — он, бедный, прямо по льдинам переходил. С одной стороны прошел льдины, а тут лед обрушился — не перепрыгнешь, и до берега еще далеко. И туда далеко, и туда далеко — он посреди.
Увидели женщины, прибежали, доску взяли, с этой стороны зашли, ему положили, говорят: ой, родимый, тут немцы у нас, куда же ты идешь? Тут тебя поймают, пойдем к нам — ну и взяли его. А он намок весь, переодели его — а идти-то некуда. Так и попал к нам.
Михаил Григорьевич: А сидел я — здорово меня упрятали, во дворе у них, где скот был раньше, была яма картофельная, заложенная сеном. Я в сене прокопал дырку — и в эту яму, меня сеном закрыли, так что не догадаешься, что там человек.
А потом, когда сообщили, что жгут деревни, — вылез, а то можно сгореть. Вылез — густая конопля была, в этой конопле канавка выкопана, как бы убежище, — там просидел.
Потом сообщили мне — наши идут.
Татьяна Владимировна: Говорим: наши, русские пришли, выходи — а они его в тюрьму. Плакали мы по нем — ни за что, невинный, от немцев прятался-прятался, а теперь наши забрали.
Когда попал в тюрьму, его наши-то избивали — даже говорить неохота. А потом погнали на Курск — в одной рубашке и без фуражки, а оттуда дальше. В октябре же этапом на Воркуту пошли. Целый месяц были в пути. Холодно, морозы начались, сколько пережил — рассказать невозможно! И разутый, и раздетый, и холодный — он все ноги поморозил, сейчас сказывается — два носка вяжу, а не греют.
Думали: ну что, его, наверное, расстреляли. Потом глядь: письмо прислал, клочок — я там-то, там-то — хоть жив.
Как же так? Свидетели были совсем близко. Он просил суд, чтобы свидетелей вызвали. Никого не вызвали. У нас в деревне за него все свидетели — он не врал, и все бы подтвердили. Когда его угнали, все — ой-ой-ой, ни за что, ни за что малый попал. И вот столько дали ему. Такую муку перенес.
Михаил Григорьевич: На следствии говорю: сверьтесь, всего три километра, потом дальше, дальше, ведь можно же было свериться! Увы — никаких, следствие было такое жесткое, как настоящего врага судили, как изменника.
Это я после только узнал про приказ Сталина, что пленных считать всех изменниками — рядовых и офицеров. Не посчитались с тем, что нашего брата больше 5 миллионов в плен попало, особенно в 41-м году, когда отступали, и 5 миллионов оказались изменниками? Все-таки грубо.
Вероятности отрицать не могу, достоверности не вижу. М. Ломоносов
Мобильная версия
